Для стороннего наблюдателя наш разговор, возможно, выглядел бы совершеннейшей дикостью. Какие-то толки в сообществе рехнувшихся гомосеков.

— Я послушался господина Ицхака, господин, — продолжало присмиревшее говорящее орудие. — Я уложил вас на диван жопой кверху и накрыл одеялом. И вы заснули. Сперва вы спокойно стали, потом заворочались. Я подумал, что надо бы девку из храма вызвать, как господин Ицхак велел. И тут вы вроде как заговорили. Я услыхал, как вы с дивана что-то говорите, и говорю: «А?» А вы что-то непонятное сказали. Я опять говорю: «А?» А вы… Тут я подумал: ведь не понимаю ничего, а вдруг распоряжение какое важное… Ну и ткнул в эту штуку, в магнитофон ваш, чтобы записать, а потом, чтобы вы послушали и растолковали, о чем приказ был. Чтобы не ослушаться по непониманию…

— Что, Мурзик, — сказал я злорадно, — очень назад на биржу не хочешь?

— Так… — Тут Мурзик заморгал, зашевелил широкими бровями. — Так мне с биржи один путь — на какие-нибудь копи, либо галеры, а кому туда охота…

— Никому не охота, — согласился я. — Дай-ка я еще раз прослушаю.

Он перемотал пленку и снова включил. Отрешившись от того, что голос такой противный, я вник. И ничего не понял. Язык, на котором я что-то с жаром толмил и даже как будто сердился, был совершенно мне незнаком.

Тут уже и я растерялся.

— Мурзик, а что это было?

Он затряс головой. Он не знал. Самое глупое, что я тоже не знал.

— Может, это вы по-семитски? — предположил Мурзик. — Надо бы дать господину Ицхаку послушать.

— Господин Ицхак такой же семит, как я — плоскорожий ордынец. Одна только спесь, — проворчал я. — У них в семье семитский язык уж три поколения как забыли…

Я стал думать. Это не семитский язык. И не ашшурский. И не мицраимский. Это вообще не язык. То есть… то есть, ни слова знакомого. Даже не ухватить, где там глагол, а где какая-нибудь восклицательная частица…

Я велел подать мне телефон и набрал номер Ицхака, бессердечно оторвав того от ужина.

— Очнулся, академик? — невежливо сказал Ицхак. И сразу озаботился: — Ну, как наша дорогая? Не помял?

— Слушай, Ицхак, — сказал я. — Тут такое дело… Приезжай немедленно.

И положил трубку.

Я здорово его напугал. Он примчался на рикше. Клепсидра пятидесятиминутка еще свое не отбулькала, а Ицхак уже вываливался из неуклюжей тележки, сплетенной из упругого ивового прута. Рикша, весь потный, заломил полуторную цену. Я слышал, как они с Ицхаком шумно торгуются у меня под окнами.

Наконец Мурзик открыл Ицхаку дверь. Мой шеф-одноклассник ввалился, отирая пот со лба — будто он вез на себе рикшу, а не наоборот — и устремил на нас с Мурзиком дикий взор светлых глаз.