— Он что, всю воду из таза выпьет?

— Не знаю. — Я пожал плечами. — А что? Говорю же тебе, темпоральная лингвистика в действии. Мудрость предков налицо.

— Да не выпьет он всю воду. Тут вон сколько. У него живот лопнет.

— Не лопнет.

Мурзик безмолвно хлебал.

Ицхак вдруг растревожился:

— Слушай, Баян, прекрати это дело. Подохнет раб-то.

— И пусть подохнет, не жалко. Не больно-то и нужен. На него все равно гарантия еще не кончилась.

Мурзик пил.

— Давай спорить, что выпьет, — предложил я. — Ставлю десять сиклей на Мурзика.

Ицхак ударом ноги своротил у Мурзика таз, едва не выбив ему при этом зубы. Таз опрокинулся, вода разлилась.

— Прибери, — сказал я, поднимая ноги в чистых носках, чтобы не замочились. И когда Мурзик вышел за тряпкой, повернулся к Ицхаку: — Гуманист хренов! Да этот беглый каторжник спит и видит, как мы с тобой… и все свободные вавилонские налогоплательщики…

Мурзик вернулся с тряпкой и принялся гонять воду. Ицхак еще некоторое время горевал по поводу своих отношений с Луринду, а потом заинтересовался путешествиями в прошлые жизни. Спросил меня, был ли я уже в прошлом. Я сказал, что был и собираюсь еще.

Мурзик на мгновение замер, а потом как бы между прочим вставил:

— А вот у меня там такой друг остался… сотник…

И пошло-поехало. Остановить Мурзика было невозможно. Он сидел на корточках с грязной тряпкой в руках и захлебываясь рассказывал о своем сотнике.

…Как они в составе тысячи вошли в Вавилон. Встречал их Город цветами и кликами радости. Медленно ехали по лазоревой дороге к храму Инанны. И проплывали на изразцовых стенах, чередуясь, воины в долгополых одеяниях, с копьями в руках, с заплетенными в косички бородами, и тучные черные быки с отогнутыми назад рогами. И сказал десятнику сотник: «Знавал я тут одну харчевню за Харранскими воротами — ох, и знатная же это была харчевня, сынок!» И повернули коней, улучив миг, и поехали в ту харчевню.

И встретила их пригожая харчевница, телом дородная, ликом приветливая. Руками всплеснула, на шее у сотника повисла, да и десятника приветила. И угостила их кашей. Отменная была каша, домашняя, сытная, из настоящей пшеницы, зернышко к зернышку. Отведали с наслаждением. Как домой вернулись.

А пригожая харчевница за руку мальца вывела и сотнику на колени посадила: твой, говорит. Сотник на мальца поглядел — тому уже седьмой годок пошел — и заплакал…

…А то еще поехали как-то они с сотником в одну деревню. Там девка жила — петь искусница. Навезли ей подарков разных. Девка эта при храме числилась, храмовая рабыня, только не из тех, что для утехи паломников, а простая, для работ. Она в поле работала, а поле храмовое было, вот как. Ну, откупили они у надсмотрщиков время девкино, отвели ее на берег канала, какой для орошения нарочно прокопан был, и дали хлеба с медом, а еще — две цветные ленты с золотой ниткой, вплетенной узором. И петь попросили.