— У родственников, — пояснил Ахемен. Он сжал губы в ниточку, кончик носа у него побелел. — Видишь окно на третьем этаже? Угловое? С геранью?

— Это герань?

— Ну, не герань, какая разница… Вон, где кот лежит…

— Кота вижу.

— Это было мое окно. Когда я болел, я сидел на подоконнике, ел мандарины и бросал кожуру в форточку.

— Да… — думая о чем-то своем, уронил Пакор.

Ахемен выбрался из танка, подошел к дому. Постоял, прислонившись к липе. Закурил. Дом смотрел на него беззащитно и доверчиво — всеми восемнадцатью подслеповатыми после зимы окнами. Кот потянулся и вспрыгнул на форточку. Ахемен усмехнулся. Кот был незнакомый.

Голые липы были уже подстрижены. Когда пушистая зелень окутает их, они превратятся в красивые шары. Срезанные ветви лежали на газоне.

В памяти зачем-то мелькнули стишки, которые Ахемен по первому году писал в стенгазету эскадрона:

Он курил и смотрел на дом.

Четыре комнаты анфиладой: у входа нянина, потом отцовский кабинет с ширмой, гостиная и, наконец, дедушкина. В дедушкиной был камин. Ахемен вдруг будто наяву ощутил на плечах тяжесть насквозь промокшей шубки — семилетний мальчик, не вылезавший из простуд. Опять играл в снегу. Опять опоздал к обеду. Опять он виноват.

Еле живой от усталости и голода — благословенная усталость и благословенный голод любимого дитяти в большой, строгой семье — он медленно тащится через всю анфиладу: мимо няни с застывшим укором на добром лице; мимо отца, отгороженного ширмой (отец за рабочим столом, отец весь день пишет труд по медицине, который потом осчастливит человечество); мимо матери, пьющей чай в гостиной (мать сердится, мать хмурит брови, но молчит) — в жарко натопленную дедушкину комнату. Ту самую, с геранью.

В груди тяжковато першит. Как бы не развился туберкулез. Этого все боятся. Кладут ему в сапожки толстые стельки. Ноги все равно мокрые.

И там, в дедушкиной комнате, последние силы оставляют мальчика. Он знает, что должен снять шубку и сапожки — сам. Няне недавно настрого запретили помогать. Мальчик должен поставить сапожки у камина, а шубку повесть рядом на специальном крючке. А потом он должен помыть руки.

Мальчик в тяжелой мокрой шубке бессильно сидит на полу у входа в комнату. Пергаментный немигающий дедушка строго глядит на него из кресла — ждет. Громко, весело трещит огонь в камине. И надо встать, снять шубку — самому… И нет сил. И мать пьет чай в гостиной и сердится за то, что он опоздал к обеду. И все они исступленно любят его.

И долго-долго еще, безмолвно сидят они так наедине с дедушкой…

Ахемен бросил окурок, повернулся к танку, махнул.