Но старикан Фрейд, пробужденный чужой волей, вовсю размахивал своими подагрическими ручонками, теребил и дергал что-то там в либидо, требовал активных действий, незамедлительно. Поблескивал своим яростным пенсне, подергивал мефистофельской бороденкой.

Вспомнилась сцена в военкомате, всплеск сладострастия и бегство к Веронике. «Постой, Голубец, да это же… это же ты бы, если бы не она, вот эта, лежал бы там, в спальне».

Тут Александра Петровна пришла в себя. Строго, непроницаемо глянула на Данилу и протяжно произнесла:

— Такого не может быть, мои карты никогда не врут. Плохи дела наши, голубчик Голубцов, плохи. Ты даже не представляешь, как плохи.

Старина Фрейд не удержался и лягнул что есть дури копытом.

— Ну почему же плохи, Саша, ну пойдем в гостиную, ну давай. Хватит этих дурацких разговоров.

Он подхватился и сгреб ее в охапку, чуть ли не на руки. И натурально поволок в гостиную, на диван.

Но с диваном не вышло. Что-то неотчетливое произошло. Он-то оказался на диване, а она почему-то стояла у окна и нараспев говорила:

— Слушай меня, мальчик. Хочешь жить? И я хочу, поверь мне. Нам обоим нужно выгребать отсюда. Так что прошу тебя, успокойся, я буду тебя спрашивать, а ты отвечай, вдумчиво отвечай. Что за чертовщина творится у вас на работе? Я ведь вижу — творится странное.

— Сам не знаю, — вяло отвечал Голубцов. — Странное. Ненужное. Чертовщина.

— Это как-то связано с начальством?

— Наверное.

— Этот твой гость — от них?

— Наверное. Мне сроку до заката завтра.

— Какого сроку?

— Он так сказал.

— Никуда не ходи. Пошли ко мне. У меня им тебя не найти. Пошли прямо сейчас. Когда говорят — до завтрашнего заката — значит, ухайдокают сегодня, я знаю. Я за тебя боюсь. Ты даже не представляешь, как боюсь, мой милый Голубцов. Ты всё смотришь на меня волком. Слюну пускаешь, а сам дичишься. Не надо, поверь мне, я на твоей стороне. Да, я необычная женщина. Да, я опасная женщина. Но сейчас я твоя женщина. Делай со мной, что хочешь, но поверь мне, я за тебя буду биться.

У старикана Фрейда отвисла челюсть; совершенно завороженно, взглядом матерого кролика старикан взирал сквозь треснувшее пенсне на объект своего вожделения. И ничего старикан предпринять не мог: она, сладострастница, взывала на этот раз не к нему, не к либидо, а к сознанию.

Даниле захотелось открыться, довериться, переложить весь морок на ее сострадательные плечи. Он даже сказал:

— Если бы не ты в военкомате, я бы ночевал здесь и…