Не сразу подошел к ней Майский, для порядку с полчаса погулял по перрону, покурил — она не уходила. Достав последнюю папиросу из пачки, решился:

— Э-э, ожидаете кого?

Она глянула испуганно, но, рассмотрев в нем что-то капитальное, полезла в сумку. Покопалась и достала конверт. Молча протянула Трофиму. Тот растерялся. Конверт-то взял, да не знал, что дальше делать.

— От сына письмо, — сказала она.

— Так, значит, сына ожидаете? — смекнул Трофим, хотя чувствовал иное, какая-то беда здесь.

— Выгнал меня сынок. Как женился, так и выжил. Поехала к сестре. Пожила. Да у нее своих трое, дом маловат, куда там еще мне…

— Так что, и сестра тоже? — удивился Майский.

— Нет, она отговаривала. Я сама.

— Такие, значит, дела. Как вас величать? — Трофим заговорил солидным веским тоном.

— Прасковья я.

— А меня звать Трофимом, Майским… Так что же, Прасковья, значит… Выходит, тебе угла нет?

— Выходит, нету.

— Тогда так… Я в городе по делам был. Сам-то я лесник, живу в заповеднике. В городе я, чтобы, значит, получку, потом, конечно, курева там, чаю, продукты само собой — вот, полный рюкзак. А сейчас обратно. Дизелем до Раздольной, станицы. А там автобусом. И потом десять километров пешим ходом. Но тропа хорошая, мягкая, по лесу. Там две избы у меня, турбаза бывшая. Хозяйство — во, мировое то есть. Жить можно. И вдвоем разместимся, места много, — Трофим стал говорить горячо и быстро, опасаясь, что она не согласится, испугавшись трудной дороги и глухих мест. — Природа в заповеднике хороша, зверье всё мирное. Волки не забредают, высоко им. Олени есть, косули опять же. Браконьеры имеются, но у меня к ним свой подход. Добро — великая сила. Да… — Трофим стушевался и замолк, не замечая, что Прасковья глядит уже с улыбкой.

Так они и стали жить вместе.

Кирилл лежит на верхней полке плацкарта и созерцает проплывающий мимо пейзаж. Сколько хватает взгляда, по обе стороны от железной дороги раскинулась изуродованная земля, отгороженная серой линейкой глухого бетонного забора. За забором тянутся сонными упырями какие-то унылые приземистые корпуса, склады, склады, россыпи пожираемого ржавчиной металла, ржавые автокладбища, груды шлака и кучи щебня, заводские трубы, факелы синего огня, пышно цветущие в высоченных железных чашах-бокалах, еще и еще, без конца что-то безысходно-индустриальное. Чудится, изуродованная земля в наступающих сумерках вот-вот оторвется, выдерется куда-то на изнанку мира, туда, где ей и место, где нет ни неба, ни земли, где ей не нужно больше притворяться живой.

Индустриальный пояс вокруг города тянется на десятки километров. Скоро ночь поглотит поезд, останутся лишь огни окон, а за этой узкой полоской света — угрюмое молчание, темное бесформие, и только отсветы факелов да искры из невидимых труб.