— Нет, — говорил он, пряча глаза. — Теперь я не хочу… Я не хочу говорить об этом. Была какая-то дурость, сам не понимаю. Нет, я не хочу об этом говорить, я живу, мне нравится жить… Вот и все, я должен идти!

И, буквально оттолкнув Алекса, Данил устремляется прочь, и камера провожает его до самых дверей института.

Алекс оборачивается к зрителям. Губы его плотно сжаты.

— Это называется модификация поведения, — мягко говорит Алекс, глядя камере в зрачок, зрителям в глаза. — Его спокойная, выстраданная позиция теперь представляется ему наваждением, а всякий разговор на «ту самую» тему вызывает тревогу и стыд. Данил Алефьев был модифицирован Пандемом. Загляните внутрь себя и спросите — себя, Пандема, — не случилось ли подобного с вами? Не марионетка ли вы на Пандемовых ниточках?

Тогда, стоя перед камерой и ловя на себе недоуменные взгляды проходивших мимо студентов, Алекс ждал — всеми потрохами, что Пандем хотя бы возмутится. Подаст хоть знак. Намекнет хотя бы на неэтичность программы по отношению к Данилу… Ничего подобного не произошло.

Он просто хорошо владеет собой, подумал Алекс теперь, прислоняясь спиной к кирпичной стене своего убежища. Даже если я случайно попаду в цель — он не подаст виду. Господи, неважно, был ли этот дурак Данил в самом деле модифицирован; важно, чтобы в это поверили. Пусть они перестанут верить Пандему. Пусть они все захотят… захотят быть людьми… с правом убивать сволочей и убиваться самим…

Убивать сволочей. Ладно, сюжет с самоубийцей получился аморфный, его можно пустить как приложение… А вот основной сюжет — про родственников тех пятерых погибших таксистов и про бандита, который вернулся из тюрьмы. Фотографии — очень хорошие, жуткие фотографии, которые чудом удалось добыть в архиве… Суд… Приговор… И — вот он, красавец, идет себе по улице, кажется, веселый… Несет яблочки в сумке, не видит камеры… Снова фотографии… Давние снимки — молодые ребята обнимают жен, улыбаются… Снова отрезанные головы на оперативных снимках… Лица детей… А вот это хорошо. Хорошо, черт возьми.

Алекс вытащил пачку сигарет. Он бросил курить за год до пришествия Пандема, а потом опять закурил — назло, но разве сравнить тот эффект, который оказывали на него сигареты прежде, с этим детским дымком, который по воле Пандема приходилось высасывать из наикрепчайших папирос?!

«Не завирайся. Вкус точно такой же».

Алекс хмыкнул.

«Как ты думаешь, что почувствуют дети погибших, когда увидят твое… творчество?»

Алекс замер. Достал? Не достал? Неужели зацепил-таки?

«Знаешь, на кого ты похож? На огородника, который гоняет с грядки птиц, топчась по росткам. Тебе совсем не хочется подумать об этих людях?»