— И птицы убивали всех? — спросил заросший до глаз старший.

— А как же! — ухмыльнулся Ип. — Ведь тут казнили самых сильных врагов Подпирающего!

— Значит, ты знал, что будет казнь, а не испытание?

— Конечно! — либ глянул на кудлатого с превосходством. — А, думаешь, Молниеносный не знал? О-о! Вождю нельзя без хитрости…

— Знал и не сказал? — старший остановил коня и загородил путь Ипу.

— Я выполнял приказ! — завизжал тот.

— Приказ испытать или казнить?

Либиец побледнел, встретив яростный взгляд борейца, и тут один из воинов, подъехавших сзади, проткнул шакала мечом. Воин убрал меч и деловито взял за повод лошадь, оставшуюся без седока. Хоть немного облегчив душу, борейцы поскакали дальше.

В радости и в горе гии не стыдятся слез. Но сейчас Ор не мог плакать. Плачут по ушедшей к предкам матери, убитому врагами брату. Ведь жаль ушедших! Но когда сама Земля осиротела — какие тут слезы! Ор медленно брел к гавани, останавливаясь, когда боль в голове сменяла тупую лопату на отточенную кирку.

В гавани уже всё знали. Тейя рассказала Ору, что утром к укрепленным ибрами домам подскакал Чурмат, прокричал новость и добавил, что, если люди Приносящего не будут задираться и вредить Молниеносному, их не тронут. Ибры хотели убить борейца, но Инад остановил их. Приносящий свет не велел мстить.

Четыре дня гий пролежал среди атлантов, как и он, не добитых дубинами оолов.

Приходил Инад, склонялся над ранами — непривычно молчаливый, затянувший чувства тугой петлей суровости. Он теперь был вождем. Ор знал, как это трудно. Молодые ибры приносили пойманных у пристани рыбешек. Вечерами Тейя пела простые песенки — колыбельные, дорожные или про песчаный берег, на который выбегает прибой. Затягивались раны, возвращался вкус к жизни.

Сперва Ор вспоминал то, что уже никогда не вернется: сильные и добрые руки матери, неистовую смелость Чаза — Дырявые Щеки, пронзительный ум Феруса, Промеата, окруженного хохочущей толпой. Потом чаще стал думать об Илле и дочке, Куропатках, Паланте, блуждающем где-то в океане. Нет, жизнь не умерла с Промеатом и не стала бесцельной.

На пятый день после казни Севз созвал вождей. Все были угрюмы, не смотрели друг другу в глаза. Ободряя соратников, Севз сказал искусную речь. Нет, он не поносил Промеата, а воздал мертвому хвалу. Ведь тот уговорил племена отложить распри, подготовил бунт на Канале. Славные дела! Но бывает ведь, что в сильного, хорошего охотника — а то и вождя! — вселяется злой дух? Все знают — бывает! Так и с Промеатом: после добрых деяний злобный дух овладел им и заставил кончать гнусную канаву, подделать жребии, стравить ибров с оолами.