– Товарищ Сталин сказал, что у нас пленных нет, только предатели. Надо было застрелиться.

– Я же в плену не был – ни часа, ни минуты! Меня сбили!

– Уймись. Будешь шуметь и бузотерить, надзиратели тебе кости быстро переломают.

Иван замолчал и уселся в угол на нарах. Мозг отказывался верить в реальность происходящего. И обида была. За что? В чем его вина? В верности воинскому долгу? Если так разбрасываться людьми, воевать некому будет.

Вечером принесли ужин – по половинке селедки, два куска хлеба и чай. Иван уже хотел съесть селедку, но сосед остановил его:

– Не ешь, воды потом не дадут. Жаждой мучиться будешь.

Иван послушался и съел только хлеб, запив его чаем.

Ночью, когда осужденные забылись беспокойным сном, дверь с грохотом отворилась:

– С вещами на выход!

В дверном проеме стояли конвойные.

Осужденных из всех камер выгнали во двор тюрьмы и погнали на железнодорожную станцию. На грузовом пакгаузе, подальше от людей, загнали в два грузовых вагона. На них еще надпись была: «Сорок человек или восемь лошадей». Только в вагон загнали человек шестьдесят, было тесно и душно. Маленькие окна под крышей открыты, но забраны частой решеткой.

Еще при посадке, при свете прожекторов Иван заметил человека с голубыми петлицами. Знаки различия у него были сняты, впрочем – как и у Ивана. В вагоне Иван протолкался к нему:

– Летун?

– Летчик. И ты тоже? Как угораздило?

– Сбили над оккупированной территорией. Выше сказали – в немецком тылу был, стало быть – завербован.

– Сколько дали?

– Десять лет лагерей и поражение в правах.

– Еще легко отделался, могли и к стенке поставить. Меня Алексеем зовут. Старшина Скворцов – бывший, – упавшим голосом добавил он.

– А тебя за что?

– Бытовуха. Три года лагерей. Считаю – повезло. Выпил, политруку морду набил.