Художник снова потянулся к одеялу, хотя в палате было почти жарко.

– Марья Петровна говорит, обошлось. Я уж думал, все, последний звонок.

– Какой звонок?

– Оттуда. Инфаркт то есть. У Витюши вон, – он кивнул на опустевшую койку, – третий, у Савельича-второй…

– Марья Петровна – ваша лечащая?

– Нет, она только замещает. Лечащая у нас другая. Он замолчал, глядя в пол.

Почувствовав внезапную жалость, Борис спросил:

– Что же случилось, Яков Арнольдович? Кто вас так напугал?

– Я много раз силился восстановить в памяти тот день. По минутам, по секундам. Особенно здесь: у меня, видите ли, бессонница, страшное наказание. Ничего не помогает, а ночи длинные. Все события перепутались – мы были в шоке, я наговорил невесть что… Потом, в спокойной обстановке, стал раскладывать по полочкам.

– И что вы обнаружили?

– Странности, – мрачно ответил Вайнцман. – Массу странностей. А все потому, что я смотрел не на экран, как другие, а в основном в зал: мне хотелось видеть зрителей.

– Но вы сидели рядом со мной, а с моего места видны только спины…

– Вот именно! Человек может научиться владеть лицом, но спина, напряженные мышцы плеч, затылок… Вы понимаете? Это очень трудно проконтролировать.

– И что вы заметили, наблюдая за спинами?

– Ничего, – вздохнув, сообщил он. – Только одно: все действительно не отрывали взгляд от экрана.

– Значит, на самом деле вы не видели, как Ольга Баталова выходила из зала?

– Там, в дверях, был ее силуэт, я уверен. Я приглядывался к остальным: кроме нее, ни один человек не подходит…

– Что она делала?

Вайнцман прикрыл глаза, совершая короткое путешествие во времени.

– Сейчас… Вот она постояла, зачем-то нагнулась, выпрямилась… Что-то отставила, будто оттолкнула от себя.