Мяснов смотрел на гостей. Его толстые, обычно красные руки побелели от напряжения, но он поднатужился и поднял корону еще выше, чтобы никому не могло показаться, будто она касается головы.

— Смеетесь? Всегда над Мясновым смеялись. Жаль, не всех смехунов за столом своим я вижу. Эй, Хомутов, старый пересмешник, где ты? Под Рождество на обыске в матросню кипящим самоваром запустил. Царствие тебе Небесное, Хомутов. Коровницкий, который всегда меня дремучей бородой называл, а сам бегал с Гучковым по разным партиям. Свободы, мол, ему не хватает. Такая свобода пришла, что убег от нее в Чухляндию. Да не добежал, остался под Питером в болоте дремучем. Аршинин, тоже на смешки горазд был. Мяснова старым дурнем называл — квас пьет вместо чая, и вечером в гостиной о политике с ним не поговорить. Не то что мой сынок, таких, бывало, гостей приведет, что лишь вчера с енисейской ссылки сбежали. Теперь эти каторжники в Кремле да на Лубянке засели. Где Аршинин? Сам не знаю. Посмейтесь, посмейтесь. Дай Бог, чтобы каждый потом меня вспомнил, когда придется поплакаться горючими слезами.

Гости замолчали, продолжая разглядывать Мяснова и корону в его руках. Ни отрыжка, ни икота не нарушали тишину.

— Я как твой старый друг, — сказал наконец Сергей Никодимович, самый почтенный гость, — тебе без шуток скажу. Глупость ты затеял, Иван Григорьевич. Мы все, как ты верно молвил, старые русские купцы. Наше дело — царя любить, который уже на троне. А не хлопотать, кого туда посадить. На Красной площади Минин и Пожарский уже стоят. Третий там лишний будет. Я новую власть боюсь. Но переживу. Самоварами кидаться не привык, в Думу не выбирался. За что меня трогать? А дело мое отберут — что же. Отец мой из ярославских офеней, бегал по улицам с лотком товара. И я так же ходить буду. Тебе же советую, если ты и вправду все кремлевские сокровища собрал, подождать, пока комиссары прочухаются, и отдать им. Пусть за это тебе охранный мандат дадут. Да и за друзей похлопочешь.

— Спасибо, Сергей Никодимович, — молвил Мяснов неторопливо, но от его голоса гостей слегка прознобило, — спасибо, старый друг. Только ты смог слова найти, только ты смог за всех них сказать, а не хихикать, как ущипнутая девка. Мне все теперь ясно стало. Повадки у вас старые, породистые, купили они меня. А нутро — прогнило. Ничем вы не лучше тех, для кого красный лоскут России важнее. Хотите схорониться, ждать, пока за вами придут, чтобы дедовский капитал отобрать да самих по миру пустить? Недостойны вы русскими купцами называться.

По рядам гостей прокатился тихий ропот, и Мяснов повысил голос: