Кому бы рассказать, какое блаженство в горячей воде посидеть, пот засохший отскоблить, вымыть мусор из головы да из бороды. Эх, еще б цирюльника найти — подрезать лохмы! Но то уже мечта из несбыточных. Разве что в Фан-Белле, если сподобимся в стольный град заскочить. А лучше, конечно, стороной его обойти. Стрижка стрижкой, а попасться на глаза конным егерям мне особо не улыбается.

Сотник всё-таки не утерпел. Попросил у Кириллы нож поострее. Поточил его еще. Потрогал пальцем лезвие и удовлетворенно хмыкнул. А потом всю бороду взял да и срезал. И щеки до блеска выбрил. Оставил щеточку усов над верхней губой. Таким я его помню по первой встрече на Красной Лошади. Тогда он явился в разгар суматохи, вызванной падением моего соседа-пьяницы Пегаша в собственный шурф. Это было больше года тому назад, и, кажется мне, седины на его висках было меньше. И, само собой, оба глаза еще целы… Помочь Глану с его бедой не смог ни я, ни фир-болг. Нет, жар, боль и нагноение мы убрали, но глаз спасти не удалось. Побрившись, он повязал через левую глазницу белый, чисто отстиранный полотняный лоскуток.

Я не стал следовать примеру пригорянина. Слишком свыкся с бородой за долгие годы, проведенные на прииске. Немножко обрезал, чтобы на грудь не падала, как у веселина какого-нибудь. И усы подровнял, чтоб в рот не лезли. С ними, когда чересчур отрастают, одна беда. Какую еду в рот ни несешь, частица на усах задерживается.

После купания вышли мы в обеденную залу. Жаль, чистых рубах не нашлось. Что поделаешь, вот такие мы путешественники. Скорее, беженцы. Ощущение на вымытом теле заскорузлой рубахи немножко портило настроение, но — где наша не пропадала? Переживем. Худшее переживали.

Я невольно улыбнулся, представив, как будет возмущаться Мак Кехта убожеством человеческой купальни: и кадушка старая-грязная, и вода неизвестно откуда набиралась, может, в ней коровы прежде купались, и корнями волосы моют одни лишь дикие салэх, недалеко ушедшие от пещер и невыделанных шкур… А ничего! Вшей кормить не желает — вымоется как миленькая. Где дадут и чем дадут. Кстати, я так и не выяснил, бывают ли у перворожденных вши-блохи, грызут ли их клещи, кусают ли слепни-оводы? Или они такие же несъедобные, как и неуживчивые в общении? Надо как бы между прочим расспросить феанни. Если надумаю-таки книгу писать, пригодится любая крупица знания.

Но, вдохнув аромат яичницы, приготовленной Росавой на толстых ломтях сала, я забыл и о Мак Кехте, и о будущей книге, и даже, чего греха таить, о цели нашего путешествия. Обитателям харчевни яичница казалась простым и неизысканным блюдом. Не годящимся для таких богатых господ-путешественников, какими мы им представлялись. Откуда ж им знать, что на прииске яйца были большим деликатесом и ценились едва ли не на вес золота. Гелкин отец, Хард, несколько раз завозил кур, кормил их отборным зерном, холил и лелеял. А всё равно, то сдохнут от неведомой хвори, то ласка подушит, пробравшись в курятник. И нестись они не успевали. Хозяин «Бочонка и окорока», Ловор, птицу разводить даже не пытался. А купцы, коли привозили в берестяных туесках яйца, продавали за такие деньги, что ни одному старателю яичницей себя побаловать не приходилось. Не по карману. Даже Хард покупал для пирогов: в тесто добавлять, сверху мазать.