Снег под ним краснел. Глаза закатились, и участковый повалился на бок.

Совсем как Цыганчонок, понял Жмыхин. Только теперь...

– Лукич,– позвал Жмыхин, отдернув руку от оружия.– Лукич!

Лукич открыл глаза.

– За космополетов мне ответишь...– выдохнул Лукич, глядя в низкое небо, затянутое тучами.– За каждого... Слышишь?

– Женька! Женька! – Пфайфер не мог больше бежать, остановился и махал рукой.– Сюда иди.

Касеев оглянулся. Его движения были порывистыми, словно не хотело тело слушаться, словно застыло от холода.

– Ну, куда ты отправился? – Пфайфер наклонился, держась за грудь.– Я не могу за тобой бегать, я слишком долго прожил и слишком много выпил.

Касеев постоял, пытаясь понять, куда и, главное, зачем сейчас шел. Полные туфли снега. Мокрые ноги, мерзкий привкус во рту...

Куда он шел? Вспомнил.

Подальше отсюда. Ко всем чертям. На хрен...

С него достаточно.

Быстрова погибла не в милицейском автобусе, не ее плоть смрадно горит сейчас среди обломков... Безутешная мать подохла у него в голове.

Мерзкое ощущение чего-то горячего и липкого в самой глубине мозга. Когда силуэт Быстровой взорвался, разлетелся мелкими брызгами... а потом тот космополет, которого застрелил Томский,– они оба умирали в мозгу Касеева.

И теперь, с ужасом понял Женька, их останки будут гнить в моей голове, разлагаться, превращаться в гной...

Касеева вырвало.

Он вытер рот снегом, попытался выпрямиться, но снова упал на колени.

Тяжело дыша, к нему подошел Пфайфер. Попытался помочь Касееву подняться, но сам не удержался на ногах. Они упали в снег.

– Хреново мне, Францевич,– сказал Касеев и сплюнул.