Я мучительно соображал, выдумывая благовидный предлог для отсрочки. Как назло, все заранее приготовленные возражения были рассчитаны на грубое принуждение, но никак не на вежливое, мягкое давление, которое предпочел император. «Они вдвоем с Фирхофом успешно делают из меня дурака», – грустно подумал я. Что я мог ответить? «Увы, я вынужден отказаться от высокой чести…» «Но почему?!»

Я дерзко посмотрел прямо в добрые карие глаза церенского реформатора-тирана, после чего принял нарочито скорбный вид человека, не по своей вине упускающего роскошный, удивительный, единственный за всю жизнь шанс.

«Так почему?» – повторил свой вопрос император.

«Потому что я грешен и недостоин!»

Гаген Справедливый, по-видимому, опешил от такой наглости. Хотя, надо сказать, в сомнительной ситуации он держался весьма достойно – не кричал, не бранился и не пытался немедленно отправить меня на казнь. Он слегка нахмурился, в прищуре венценосца проявился нарождающийся гнев, только губы продолжали улыбаться.

«Ну что ж, тогда аудиенция окончена. Мы вернемся к нашей беседе позднее, я вижу, вы устали, Россенхель. Когда человек устал, он перестает разумно оценивать и свое положение, и внешние обстоятельства».

На этой «оптимистической» ноте и закончился мой разговор с правителем Церена. Я ушел, остался в одиночестве и задумался. Положение становилось уже не просто драматическим, а прямо опасным до полного трагизма. В амплуа автора сатирических песен я подлежал имперскому правосудию за оскорбление величества, как мимолетный товарищ несчастного Бретона – считался государственным изменником, а в роли создателя подметных гримуаров подлежал суду инквизиционного трибунала. И если обвинение в государственной измене витало надо мною словно бы полупрозрачной тенью подозрений, то пасквили и колдовство отрицать уже не было никакого смысла. Впрочем, и одного из обвинений хватило бы с лихвой – я жил до сих пор только потому, что был нужен императору для его сомнительных делишек.

Я задумался. Составленный мною на крайний случай план казался сущим сумасшествием, однако попробовать его в одиночестве мне не мешал никто. Конечно, последствия могли оказаться непредсказуемыми, но если бы опыт кончился обычной, а не катастрофической неудачей, я мог скрыть его факт ото всех, включая проницательного Фирхофа.

На колебания ушел день, потом пришлось решаться, и, подставив скамью к проему, я распахнул окно. Моросил мелкий осенний дождь, стилет все еще был там, где был оставлен – в широкой щели мокрого, скользкого, покрытого птичьим пометом камня.