«Перевозчик коснулся руля. Он и Ладья стали одним целым».

Глава 12

Глава 12

Его выволокли под мышки из воды и перевернули. Обеими руками, сколько в них еще осталось сил, он схватился за ускользающий, плывущий под ним берег. Никогда и представить себе не мог, что вид подсвеченного, как низкий потолок, неба над Рекой будет ему настолько приятен.

Взъерошенный Листопад и угрюмый Гастролер в своем бушлате с поднятым воротником склонились над ним.

— Готов? Нахлебался?

— Не должен. Верхней половиной на суше лежал.

— А все равно по яйца мокрый. Ну, здоров, зверюга. Перевернем обратно на живот, может, вода из него выльется. Тьфу, е… Дотронуться-то до нее погано, а тут весь!

— Харон, — позвал Листопад. — Харон, ты в порядке?

«Это по-настоящему или снова видение? Берег, или он еще на Ладье, и опять будет стрежень, и опять «пристань», и опять какую-то часть пассажиров будто языком слизнет, а Ладья, проклятый Ковчег, влекомый неизвестным и ненавистным велением, как ни в чем не бывало развернется и поплывет, спокойная, поперек течения, возвращаясь к линии Переправы, к ножницам лунных дорог, и едва пересечет их, последует обратный поворот.

«Честное слово, я думал, будет легче. Я себя переоценил. Не помню, решительно ничего связного не помню из открывавшихся «пристаней», из Миров, что были за ними. Хотя сперва я старался замечать. Чуть оправившись от пронзающего беззвучного вскрика душ, когда омывает их на палубе черный ливень, сквозь пелену и кружение в глазах я смотрел и искал. Пусть малость, но запомнить, кроху, но понять. И что сохранилось?»

Было: багровый свет и призрачно-голубая тьма… Блестящее растекшееся серебро ртутно-спокойной глади и остановленные колдовским дуновением исполинские загнутые валы, пена с их гребней, сорванная, но не унесенная зачарованным на месте ветром, висит ажурными лентами; их истрепанное кружево обламывается с нежным звоном, задетое бортом Ладьи…

Было: кристаллы замерзшего воздуха покрывают горбатые утесы… Медь невиданного солнца в половину небосклона накаляет вместе со своими белыми младшими сестрами, крохотными и ослепительными, пространство, равнодушное ко льду и к пламени…

Было: низкий бескрайний свод, до того низкий, что если не припасть к самому настилу, заденешь макушкой, и — пустота под днищем, пустота вокруг, пустота всюду, сколь хватает глаз… В чьем запертом бесконечным сводом небе Мира, лишенного тверди, пробиралась посланная сюда Ладья?…

Не всегда срабатывал привычный набор чувств. Когда Ладья достигала зоны действия «пристани» (у «пристаней» тоже есть свои границы, строгие, как черта туши на бумажном листе, геометрические полуокружности, более светлые, чем основные воды Реки) и Мир за «пристанью» распахивался, вдруг оказывалось, что в нем прекращало действовать зрение или осязание, или слух, или настигали запахи, которых не было в лагере, или оглохший и ослепший Харон превращался в один громадный вкусовой рецептор и был почти сбиваем с ног ворвавшимися в него каскадами неиспытанных и невозможных, чтобы их воспроизвести или хотя бы поведать о них, вкусовых ощущений.