Несмотря на боль и ярость, матерной бранью прорвавшуюся наружу сквозь плотно сжатые уста, игумен присутствия духа не утратил. Он не стал гоняться за Венедимом с топором, а, нагнувшись, шарил здоровой рукой в поисках выпавшего пистолета.

Наступил решающий момент. Такое ощущается нутром. Как поют метростроевцы: «Это есть наш последний и решительный бой…»

Рванувшись вперед, Кузьма что было силы толкнул игумена в ту часть тела, которая сейчас торчала кверху. Крепок был бывший метростроевец, а нынешний катакомбник Серапион Столпник, ничего не скажешь. Даже задница его производила впечатление металлической отливки. Недаром, значит, копил силушку, подвизаясь на своем столпе. На ногах-то он удержался, но, сделав по инерции несколько стремительных шагов, оказался за чертой, пересечь которую в обратном направлении не позволили бы химеры.

– Ну вот ты и достиг царства Божьего, брат игумен, – сказал Кузьма, отыскав на полу пистолет, вороненую поверхность которого украшала свежая царапина.

Взбешенный катакомбник швырнул в него топор – хоть и левой рукой, но очень даже ловко, однако мгновенно рухнувшая сверху химера приняла удар на себя (для нее, наверное, это было то же самое, что горошина для хряка-производителя).

– Видишь, какая незадача, – посочувствовал Кузьма. – С той стороны сюда и комар не пролетит, а с этой – что угодно, особенно пуля.

С самыми решительными намерениями он вскинул пистолет, но на его руке повис Венедим.

– Не смей! – крикнул он. – Отвечая злом на зло, ты только умножишь его в мире, а главное, в своем собственном сердце. Прощением ты накажешь этого нечестивца гораздо чувствительнее, чем смертью. Прояви милосердие, прошу тебя!

– Ты многого от меня хочешь, Веня. Истинного милосердия во мне осталось примерно столько же, сколько и водяры в баклаге. То есть на самом донышке. Все высохло. И водяра, и душа. Но ради тебя я, так и быть, уступлю. Выдавлю из себя каплю этого самого милосердия. Пусть живет, гад. Пусть помучается. Если не от угрызений совести, так от одиночества. Надеюсь, что наш волхв, сбежавший от греха подальше, не оставит свою братию в неведении о том, что случилось здесь. Пусть знают, с кем имеют дело, – говоря так, Кузьма не опускал пистолета – очень уж отрадно было держать на мушке того, в чьей полной власти ты только что находился.

Игумен тем временем уже опомнился и простер к Венедиму руки (правая слушалась с трудом). Похоже, он не считал эту схватку окончательно проигранной.

– Что ты сотворил, брат Венедим? – с укором произнес он. – Страшная кара ожидает тебя за этот грех! Ты предал не только меня, своего игумена, но и всю святокатакомбную церковь. Опомнись, заблудшая душа! Иначе твое имя навечно запечатлится рядом с именем Иуды Искариота.