Ледокол испытывал похожие чувства: он беспокойно ворочался, кряхтел и вообще, проявлял всяческое нетерпение.

— Леха, ты сюда заходил, когда-нибудь? — я отложил бинокль и зажмурился, давая отдых глазам. Как только я сомкнул веки, в глазах появилось жжение и потекли слезы.

— Да, — ответил Ледокол странно напряженным голосом.

— Ух ты! — я даже открыл глаза от растерянности и уперся взглядом в каменное лехино лицо. — А говорили, что после второй аварии мало кто в Припять заходил, и еще меньше отсюда вернулся. Ты получается, легенда. Когда ты тут был?

— Последний раз? — уточнил Леха все тем же напряженным голосом.

— А ты что, не однажды сюда приходил? — такой ответ напарника совершенно запутал меня.

— Конечно! — Леха неожиданно развеселился. — Последний раз на этом месте я был двадцатого апреля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года, в день своего рождения. Еще вопросы?

Я опешил. Леха родом из Припяти?! Не может быть! Не должно быть!

— Леха, — решился уточнить я. — Ты что, тут жил до первой аварии?

— Жил… — выдавил из себя Леха. — Во-о-н там.

Я проследил за рукой, которой Ледокол указывал в сторону своего дома. Взгляд мой остановился на девятиэтажке, одиноко стоящей среди леса фасадом к нам. До нее было метров триста вниз по улице, извивавшейся между высокими деревьями. Улицы, названия которой я так и не вспомнил, но точно знал, что дальше, возле стадиона она превратится в Набережную улицу.

— Это твой дом? — я имел в виду одиночное строение. — Ты там жил?

— Нет, — ответил Ледокол и вторично махнул рукой. — Чуть дальше. Там, Набережная, дом пять. Белый кирпичный дом. Я там вырос. Отец приехал сюда, когда город только строился. Тут они с мамой познакомились. Тут и я родился. Там дальше, в санчасти. В семьдесят пятом году. Да-да, Крохаль, я на пять лет младше Припяти. Не чаял, что вернусь сюда. Больно мне, Крохаль!

Я прекрасно понимал Ледокола. И слово «больно» из его уст было для меня не абстрактным звуком. Мне тоже было больно. Больно до воя, до спазмов. От боли где-то в груди я готов был разрыдаться, начать кататься по земле, стуча кулаками в бессильной злобе. Мне хотелось кричать, стрелять в воздух, словом, хоть как-то выплеснуть то негативное, что всколыхнули во мне лехины слова. Я готов был даже пожертвовать собой и выскочить на пули снайперов, лишь бы не лежать тут в мокрой глине и не глядеть на умерший город, где когда-то бегали маленькие ножки. Город, который должен был стать самым красивым городом в СССР.

Но трезвый голос, голос моего учителя, говорил мне: «Не торопись, надо успокоиться». И через некоторое время я снова овладел своими эмоциями, подавив эту неожиданную вспышку. Странно, раньше за мной подобных неконтролируемых всплесков не наблюдалось. Наверное, на меня действовала близость Припяти и ЧАЭС.