– Меня зовут Костя.

– Очень рад. Алексей Евгеньевич, – он протянул руку и, поскольку Константин еще стоял, привстал сам.

Костя ответил на рукопожатие и поймал себя на том, что имя-отчество пропустил мимо ушей. Раньше он за собой такого не замечал.

– Угощайтесь, Костя.

Добряк ткнул пальцем в промасленный сверток и, уловив неловкость, развернул. Под двойным слоем газеты оказалась фольга, а в ней – с дюжину маленьких симпатичных пирожков.

– С яйцом и капустой. Не пожалеете, дочка пекла.

Пирожки были славные, почти такие же, какие делала Настя. Настя – жена учителя, а не бригадир швейной братвы. Вспомнив о ней, Константин загрустил.

– Берите, берите еще, – почему-то смутился дядька. – Она мне их каждый день носит.

– Спасибо. Действительно, вкусно.

Он взял второй и тут обратил внимание на газету. По темному от жира полю шла широкая черная линия, похожая на траурную рамку.

– Кто-то умер? Из этих? – Кивнул он в потолок.

– Нет, что вы. Газета старая, – добряк переложил фольгу в тарелку и осторожно расправил бумагу. – Это еще с весны.

– С весны? – Растерянно спросил Константин.

– Когда Немаляев погиб. Это о нем. Ах, вы же в реанимации… Ну, вы ведь знаете, Немаляев разбился.

– Разрешите посмотреть.

Вся страница представляла из себя огромный, до безумия подробный некролог. Здесь же находилось несколько фотографий: детство, комсомольский билет, групповая – выпускники вуза, снова портрет и снова групповая – какое-то ответственное совещание.

– Вехи, так сказать, – пояснил дядька. – Там еще продолжение. Это экстренный выпуск, целиком Сашке посвятили, к похоронам. Ах, а дочка-то в нее пироги…

Константин оторвался от газеты и исподлобья взглянул на соседа. Кажется, его огорчение было искренним.

– Я ведь Сашку знал. Да что – знал! Почти друзьями были. Вот здесь… – Дядька отделил слипшиеся листы и показал разворот. – Здесь.

Костя увидел два крупных снимка гражданской панихиды. На одном были родные и близкие, на другом – какие-то одинаковые люди в костюмах.