– Я велю рабам почистить твою одежду, – пробормотал Альгирдас. – Сейчас, только покурю…

Сигарету у него Орнольф без лишних слов отобрал. Альгирдас даже спорить не стал. Закутался поплотнее в плащ, как будто тоже замерз, и почти сразу заснул. Выключился. Усмехнувшись, Орнольф шуганул засуетившихся рабов, взял Паука на руки и отнес в шатер.

…Последнее время Хельг снова стал спать. Нечасто. Раз или два в неделю. И недолго. Но по сравнению с его обычным бессонным графиком даже раз в десять лет было бы много.

Он уставал. Слишком напряженно работал, а восполнить затраченные силы было нечем. Пригодные для еды фейри заключили с ним мир, пригодные для еды люди – даже если не брать во внимание то, что Хельг лишь в самых крайних случаях соглашался есть людей – все были необходимы, каждый на своем месте. В пищу-то годились только маги и жрецы, а по нынешним временам и те и другие были нарасхват.

Орнольф без раздумий отдал бы Хельгу всю свою кровь, он бы жизнь ему отдал не задумываясь. Но то, что связывало их двоих – трепетное и великое таинство, квинтэссенцию любви, невозможно было извратить, низвести до обычного кровопийства. Просто не получилось бы, даже согласись они оба с тем, что это необходимо. Зато Орнольф мог присматривать за ним, а это уже немало. Паук за тысячу с лишним лет разучился уставать, не умел определять степень утомления… и не вернись Орнольф сегодня, Хельг продержался бы и эту ночь, и следующую, если бы понадобилось. Он-то искренне верил в то, что не настолько устал, чтобы заснуть, но вот, пожалуйста, на минуту расслабился – и тут же отключился.

Похоже, прошедшие четыре дня его здорово вымотали.

Альгирдас даже не проснулся, пока Орнольф раздевал его. Спал, как спят дети, крепко и спокойно. Не дышал вот только, но не может же он дышать все время.

Здесь, в их спальне, было тепло. И прежде чем укрыть Паука, Орнольф помедлил, любуясь им. Каждой точеной линией прекрасного, чуть светящегося в полумраке тела.

Ему нечасто выпадала возможность насладиться этим зрелищем. Те, кто знал их, знал об их отношениях, вряд ли поверили бы, но тем не менее так оно и было.

Слегка улыбаясь, Орнольф провел ладонью над вытянувшимся на ложе Пауком, очерчивая безупречные контуры, но ни разу не коснувшись белоснежной, как будто фарфоровой плоти. Не было в этом теле и близко ничего женственного, но было что-то иное, что-то, чем Орнольф любовался, даже не пытаясь понять себя. Четкие очертания мускулов под гладкой, без единого волоска кожей, тонкий изгиб от шеи к узкому лицу, контраст между черным и белым, между тьмой и ясным, призрачным светом.