— Послушай, — сказал Монгол устало. — Ты ведь не какой-нибудь вшивый интеллигент. Ты офицер спецслужбы, ты огонь и воду прошел и трубы разных металлов. Что ты тут слюни распускаешь? Ну так вышло, не мы с тобой виноваты. И никто не виноват, что черт знает что из космоса прилетело. Эти люди обречены. Их могла бы уничтожить Чума. Но не уничтожила. Ну пусть поживут еще, как умеют. Никто их не уничтожает. Но и спасать там особенно некого и не для чего.

— Я не только огонь и воду, я и Зону прошел. И, может, именно поэтому перестал людей делить на достойных жизни и не достойных. Это прерогатива Господа Бога. А мы люди. А некоторые даже не люди, а просто выродки. И не им такие решения принимать… Кстати, что будет с Ольгой?

— С Княгиней? — переспросил Монгол, отводя глаза. — Там посмотрим.

Я понял: Княгиня ему больше не нужна в условиях сугубой секретности, соблюдать которую с каждым часом станет все трудней. В голове у меня мелькнул образ летящей под откос легковушки. Видимо, именно этот способ первым пришел на ум Монголу.

Мы стояли молча и смотрели друг на друга. Я продолжал ВЕСТИ Монгола. «Отпускать» его сейчас было ни в коем случае нельзя. Если он очухается и осознает состоявшийся между нами разговор… Автомат висел у меня на плече. Пристрелить своего бывшего шефа мне ничего не стоило. И он этого заслуживал: столько людей погибло по его прямой и косвенной вине! Но по моей прямой и косвенной вине тоже погибло немало людей. Я не мог заставить себя выстрелить в этого типа, который раньше казался мне загадочным, даже внушающим трепет, а сейчас превратился в безвольного мозгляка, марионетку, которую всегда кто-нибудь дергал за ниточки. В данный момент — я. Если разобраться, я ничем не лучше его. Кто-то дергал его за ниточки сверху, он дергал других, тех, кто под ним, включая меня. А я… Я просто взбунтовавшаяся марионетка, сумевшая притвориться кукловодом. Кто дал мне право судить и хладнокровно казнить?! Это совсем не то, что убить в бою…

Но он должен был умереть, если я хочу выжить сам и чтобы выжили Ольга с Профессором, а по большому счету и много других людей.

Молчание затягивалось, я чувствовал: Монгол давно догадался, что подчиняется чужой воле, и силился освободиться. Но не мог.

…Это, конечно, могло и не сработать. Я не знал как следует своих возможностей, да и не хотел воздействовать одним внушением. Я «удерживал» Монгола, но не давил слишком сильно. Мне казалось, что его гнилое нутро и мой пресс уравновешивают друг друга, возвращая Монгола к нормальному человеческому состоянию, когда белое — это белое, а черное — черное, когда человек способен судить себя.