— Поговорим после восстановления памяти, — отрезал Его Тень. — Пока что ты бесполезен.
Обормот смотрел в лицо канцлеру, и я только сейчас — после всего этого насчет «сына» — поняла, что тут не так. Чертов заика пялился в лицо человека, на которого боялась взглянуть огромная держава — пялился снизу вверх, с недоумением, растерянно, со страхом. Да, все это было, но он, черт побери, смотрел.
— Рей, — сказал Его Тень. — Подойди.
Аянами вышла из-за спин солдат и встала рядом с Синдзи.
— Ты разучилась кланяться, кукла? — спросил канцлер.
Девушка склонила голову, попыталась выпрямиться — и застыла.
— Ты разучилась извиняться?
Тот же бесстрастный тон, наверное, изучающий взгляд. И мне, стоящей на коленях, видно ее глаза — глаза человека, которому очень больно. В алых глазах последней из Аянами плавилась нечеловеческая боль, прошла еще секунда — и она вздрогнула, склоняя голову все ниже, а я была слишком потрясена, чтобы понять, что воздух уже звенит от чудовищного напряжения боевой энергетики, а у меня из носа течет тонкая струйка крови.
Правый кулак Его Тени небрежно сомкнулся, и Аянами рухнула на колени.
Я видела только опущенные белые волосы, вздрагивающие плечи. Теперь я чувствовала себя не только виноватой, но и лишней. И еще сильнее виноватой. И — потрясенной: страшно было даже представить, как можно сломать Рей.
— Всех на «Ясиму», кроме этих двоих, — сказал Его Тень.
— Есть!
Меня потащили, но я извернулась уже в самом абордажном коридоре. Шлюз «Сегоки», освещенный мертвенным светом, две фигурки на коленях, и одна тень над ними.
Его Тень.
***
Повторно очнулась я в камере — боксе полтора на полтора. В верхней части тесного кубика горел красный огонек, в нижней нашелся только лючок параши. Как эта камера открывалась — я не смогла понять. В воздухе витал запах крови, саднили десны, и все тело пульсировало разбитой усталостью.
Я сидела, обняв колени. Сложно сказать, думала ли я о чем-то — наверное, да. И почти наверняка думала о чем-то несущественном. Время? Время шло мимо. Порой я возвращалась в сознание, и тогда мне становилось страшно, пускай ненадолго: мой больной разум очень себя любил, а потому защищался всеми силами.