Пять часов двадцать четыре минуты.

Калима быстро спускается на первый этаж. Отключает сигнализацию, открывает сейф и достаёт мешочек из чёрного сафьяна. Одиннадцать крупных бриллиантов кладёт в карман куртки, вторую половину с более мелкими камешками ссыпает обратно в мешочек и усмехается:

— Извини, Отто: спасти цивилизацию стоит недёшево, а тебе на абразив сгодятся и эти.

Дверь сейфа не захлопывает, оставляет открытой настежь, бежит к подвалу. Спускается по лестнице и, ведя левой рукой по стене, идёт в полной темноте.

Взрывы, сверху сыпется пыль, паутина. Там, наверху, Отто даже не подозревает, что начал своё путешествие длиной в сто лет. А здесь, в подвале, начинается новое путешествие, и тоже с его участием.

"Я, не задумываясь, открыл сейф, — думает Отто. — Значит ли это, что я могу распоряжаться её памятью?"

Стоп: металлический уголок — сигнал о том, что впереди стена. Калима опускается на пол, находит лаз и протискивается в него. На её удивление, она легко движется по тоннелю. Не такой уж этот Отто и маленький!

Подвал соседнего дома. Ну, что там ключ?!

Ключ на месте. Она берёт его с полочки, решительно выходит из комнаты, поднимается на первый этаж, открывает дверь квартиры и, тяжело переводя дыхание, захлопывает её за собой.

"Вот, оказывается, как оно было!" Сейчас бедняга Oтто будет ломать голову над тем, кто для него оставил сейф открытым, сохранив драгоценное время. Потом его озадачит отсутствие ключа на своём месте и необходимость импровизации, которую он терпеть не может…

Она с ужасом смотрит на жёлтые пятна крошки битого ракушняка на брюках и вымазанные глиной руки. Оставляет мешок в коридоре, идёт в ванную. Открывает кран и минуту подбирает смесителем температуру воды. Потом возвращается в коридор и садится, скрестив ноги, на пол, рядом с входной дверью.

"Ну, а я? Теперь, кто я такой? Или, кто я такая?"

Он вспомнил, как всё настойчивей требовал от Василия объяснений, но тот лишь улыбался.

"— Отто, я знаю точное время и место рождения твоего носителя. Твоё "Я" будет загнанно в подсознание другого человека, и будет дремать до поры, лишь изредка прорываясь и вмешиваясь в его дела и поступки. Это занятие исключительной томительности, хуже любого наказания. Может, передумаешь?

Отто смотрит ему в глаза и молчит.

— Подумай, брат, — настаивает Василий. — Это те же тридцать лет "отсидки", которых ты так боялся. Только неизмеримо хуже тюрьмы: треть века темноты, глухоты, неподвижности… и без всякой надежды на "спасибо". Неужели ОНИ того стоят?

"Не за спасибо, — думает Отто, — за смысл. Человечество может любить и ненавидеть, строить и разрушать. Человечество может творить мерзости, но оно должно быть! Иначе не будет надежды. Иначе не будет нам всем прощения. И жизнь всех однажды рождённых потеряет смысл…"