Бард воскликнул встревоженно:

– Ваша светлость, но мы, люди искусства, должны угождать вкусам тех, для кого сочиняем песни и кому поем!

– А вести? – спросил Лоенгрин. – А вести народы в бой за высокие идеалы?.. Ладно, сделаем так. Если больше не сможешь петь о чистом и высоком, то тебе надлежит покинуть Брабант под страхом заключения в такой подвал тюрьмы, где тебя никто не услышит. И откуда уже никому не повредишь. А теперь – иди!

Бард, дрожащий и непонимающий, неуклюже поклонился, растеряв все изящные манеры, и неловко выскользнул за дверь.

Барон вздохнул с явным сочувствием.

– Все верно, ваша светлость. Да только скоро оборвут вам ваши светлые крылышки.

Лоенгрин насторожился.

– Кто оборвет?

– Жизнь, – ответил барон. – Или сами себе оборвете…

– Зачем?

– Чтоб не мешали, – объяснил барон. – Земля не ад, но и не рай. А крылья ходить мешают даже благородным людям. Тем более ползать, это я о простолюдинах.

Лоенгрин поморщился, сказал с укором:

– Сэр Коллинс, что-то вы не о том говорите! Ну не поверю я, будто люди так уж пали. А благородные вообще никогда не падут и не унизятся.

Барон искривил губы, в глазах появилось нехорошее выражение. Лоенгрин посмотрел на него пристально, что-то понял, взмахом руки отодвинул цирюльника.

– Уже хорошо, достаточно. А то совсем шея будет голая. Иди! Передай леди Эльзе мою благодарность за трогательную заботу.

Цирюльник аккуратно собрал полотенце со срезанными волосами и удалился, а сэр Коллинс проводил его взглядом и сказал негромко:

– Благородные никогда не падут и не унизятся?.. Ваша слова да Богу бы в уши… А то я вот собственными ушами слышал, как лорд Ульрик Стигенборн поносил вас. Называл вас пришедшим из ада, ибо только простой народ рисует себе свергнутых Господом ангелов Зла черными и отвратительными, а на самом деле они остались с виду такими же в сверкающих доспехах и со светлыми волосами, а черное у них только нутро, мысли и сердце.

Лоенгрин поморщился.

– Ладно, всем рты не заткнешь. Что-то еще?

– Да, ваша светлость.