Через три часа после первого выстрела на тихую улочку, где в отдельно стоявшем ветхом домике располагался клуб, въехал, шлепая гусеницами, старенький, но вполне исправный огнеметный танк и, не вступая в переговоры с «героями», залил дом тонной напалма. Из двух десятков боевиков, забаррикадировавшихся в помещении клуба, выскочить из полыхающего здания успели только семеро, а выжило лишь трое, причем наименее пострадавший навсегда остался инвалидом второй группы. Впрочем, те, кто толкнул Зарбуза на этот самоубийственный поступок, попытались отыграться позже, развернув настоящую истерию в газетах по поводу жестокого убийства неразумных детей. Причем скандалом дирижировал кто-то очень умелый и не стеснявшийся в тратах. Газеты наперебой публиковали фотографии субтильных юнцов в траурной рамке (а если юнец не производил впечатления субтильного, то его безутешной матери), неуклюжих поделок, сделанных ими в детском саду, слезливые истории о помощи бабушке на огороде, походе в магазин в пять лет, снятых с дерева кошках и перевязанных лапках у бездомных собачек. А попытки некоторых изданий опубликовать факты пьяных дебошей, кровавого «наказания» провинившихся, массовых драк и изнасилований, которыми также оказалась богата биография погибших, привели к тому, что эти издания подверглись настоящей травле.

Апогея скандал достиг тогда, когда один из корреспондентов, из числа тех, кто оседлал эту тему наиболее плотно, прорвался к Императору на каком-то протокольном мероприятии и, сунув ему под нос микрофон, попросил высказать свое отношение «к чудовищной жестокости и произволу преступников в погонах». Этот кадр был потом растиражирован всеми новостными каналами мира. Виктор и сам помнил, как вся их семья, тогда только собиравшаяся подавать прошение на получение подданства и иммиграцию, собралась у телевизора, чтобы своими глазами увидеть то, о чем дядя Иосиф (он целыми днями торчал у телевизора, перещелкивая имперские каналы и то и дело оглашая воздух возгласами типа: «Руфочка, посмотри, как интересно, показывают такой же генератор, как у нашего Леви!»), уже успевший посмотреть все это в дневной программе новостей, рассказывал буквально взахлеб. Виктор навсегда запомнил, как Император остановился, окинул подскочившего корреспондента неожиданно тяжелым взглядом (отчего тот сразу же как-то скукожился) и, протянув руку, взял микрофон. Причем этот жест вышел у него каким-то небрежно величественным. Он поднял голову и обвел глазами остальных журналистов, повисших на ограждении и спинах дюжих телохранителей, затем едва заметно скривил губы в слабом намеке на ироничную улыбку и поднес микрофон ко рту.