Солдаты поставили человека лицом к стене, завели руки за спину, сковали наручниками.

— Долго мне ждать?! — недовольно крикнул молодой офицер в распахнутую дверь.

Никакой реакции не последовало.

— Давай, — кивнул он солдатам.

Те исчезли в темноте камеры. Оттуда послышались сдавленные выкрики:

— Не трогайте меня! Не пойду! Нет!

Донеслись глухие удары и болезненные стоны.

В коридор вытащили еще одного.

Офицер, приведший парней, развязал им руки. Забрал ремни и шнурки.

— В камеру, — распорядился он.

Штрафники зашли, ничего не видя в непривычной темноте, освещаемой слабой лампочкой, притулившейся под самым потолком, закрытой железным «намордником» — чтобы не разбили.

Дверь за ними с лязгом захлопнулась. Пришлось постоять какое-то время на входе, пока глаза привыкли к полумраку. Узкий проем зарешеченного окна с противоположной стороны камеры почти не пропускал дневной свет. Да и само окно с внешней стороны здания находилось в бетонном углублении, закрытом сверху решеткой, чтобы никто не свалился ненароком.

Постепенно проступили очертания воняющей параши, четче стали видны длинный стол с двумя скамьями, железные кровати в три яруса по обеим сторонам камеры, хилые матрасы на них, лежащие на шконках люди, хмуро глядящие на новичков.

Один из лежащих проворчал устало:

— Гребаный конвейер…

Он отвернулся лицом к стене.

Парни прошли к нарам. Свободными оказались нижний, средний и верхний ярусы, расположенные друг над другом. Оба штрафника сели на шконку.

— Все, Леха, приплыли, — промолвил Павел, вздохнув тяжело.

— Мы все здесь приплыли, — ответил вдруг какой-то сиделец. — За что попали? Дезертиры?

— Нет. Штрафники, — ответил Чечелев.