На вахту Никифор не поехал. Семья пробивалась на пенсию, положенную младшему сыну-инвалиду, а глава, все реже выныривающий из пучины, образованной недобродившей брагой, одеколоном и изредка – водярой, каждый момент, не одурманенный спиртами, посвящал ему, своему последнему шедевру. Руки у Никифора были золотые, что не говори, и творение вышло изумительным. По ухватистой рукоятке из чернёного оргстекла струились, сплетаясь в замысловатый орнамент, три золотые змеи, распускаясь около небольшой стальной крестовины опасным цветком. Трехлепестковым, клыкастым, ядовитым. Узкое обоюдоострое семидюймовое лезвие сияло полированными боками как зеркало и, казалось, звенело, разрезая воздух бритвенной своей остротою. Пружина выбрасывала клинок так мощно, что от удара сотрясалась сжимающая нож рука. «Венецианский стилет», – сказал бы о нём специалист по холодному оружию. В Еловке таких специалистов не было, а сам Никифор звал его: Жало.

Жена терпела-терпела, да и выгнала Никифора: живи, гад, один, хоть сдохни от своего вина, лишь бы дети этого не видели. Он ушел в кособокую избёнку на окраине Еловки. Старики, жившие в ней прежде, давно померли, а городские наследники деревенские родовые палаты мало, что не ненавидели – за неистребимый запах разрухи и беспросветности. Никифор вымыл и вычистил избёнку, оборвал доски с побитых окон, истопил «чёрную» баньку и отправился в правление колхоза. Рука у него не дрожала, когда он бил Жалом в грудь председателю, его новому шоферу и бухгалтеру «до кучи»: он с малолетства колол домашний скот и делал это уже механически… Профессионально.

Придя назад, вымылся и выпарился, надел чистое солдатское нижнее бельё – единственную одежду, приготовленную «на смерть», – выпил полбутылки водки, сел, прислонившись спиной к печи и уЖалил себя в сердце. С маху, наверняка.

Серёжка Дронов, возвращавшийся с рыбалки, решил зайти посмотреть, кто это обосновался в мёртвом, сколько он себя помнит, доме? Дядька Санников, вытянув руки по швам, лежал весь в кровище на щелястой крышке подполья, лишь голова его и плечи опирались на обвалившийся бок глинобитной печи. Из груди торчала рукоятка великолепного ножа. Серёжка подошёл, опасливо пнул ногу Никифора. Тот не отреагировал. Серёжка с усилием, окончательно уронив тело, вытащил клинок из раны, сполоснул под ржавым рукомойником и сунул в карман. Заглянул на кухню, пошарил в столбцах, отыскал древний, сточенный почти до черенка кухонный нож с деревянной ручкой и воткнул его в рану, на место Жала – он сразу понял, как его имя: да, Жало, и никак иначе.