Расследование резни в правлении закончилось быстро. И так все ясно: убийство с последующим самоубийством на почве мести и белой горячки; да и оружие налицо – какая там, к лешему, экспертиза! А Серёжка изготовил из картофельного мешка, набитого древесной стружкой, чучело и тренировался на нём в нанесении смертельных ударов: в сердце, в сердце, в шею. В печень, в шею; и снова – в сердце. Он хотел, чтобы, когда наконец придет время напоить Жало живой кровью, удары были наверняка. Раз – и капец! Серёжке тогда было четырнадцать.

Избушкой Серёжка любовно звал небольшое строение, сколоченное собственноручно из стволиков молодых ёлочек. Избушка пряталась в глубине Старухиного издола на высоте двух метров, между разлапистых ветвей огромных, столетних елей. Пашке и Павлухе (именно так: Пашке и Павлухе, а не Пашке и Пашке или, скажем, Павлухе и Павлухе) годков было по шестнадцать, но умом они мало переросли и шестилетнего. Они дождались, пока Серёжка закончит строить, навесит замок и притащит печку, сделанную из дореволюционного самовара, а потом отобрали ключ, набили морду и помочились на неподвижного, скорчившегося от горя и побоев, мальчишку. Ржали притом, как идиоты. Когда Сережка брёл домой, он чувствовал, что Жало вибрирует в своем коконе из тряпок, зарытое на чердаке, рядом с матицей. Жало готово было мстить. Серёжка тоже.

Обратно, к Избушке, он бежал, моля судьбу об одном: чтобы придурки были ещё там. Судьба, похоже, встала на его сторону. Они были там и, сидя в не принадлежащем им волшебном полумраке на корточках, курили коноплю. Сережка забрался по приставной лестнице, медленно открыл дверь и шагнул внутрь. Они снова заржали: чё, Дрона, пришел, чтобы ещё и обосрали? Дак мы щас, у Пашки вон как раз дрисня сёдня! Сережка нажал стопорящую лезвие кнопку (пружина от нетерпения так сыграла, что Жало чуть не вылетело из вспотевшей ладони) и ударил: в сердце! в сердце! Всего два раза, зря что ли тренировался? Пашка повалился набок, лицом в пол, а Павлуха назад – на сочащуюся свежей смолой стену, да так и остался сидеть прямо, только глаза его широко распахнулись, а нижняя челюсть отпала. Серёжка осторожно снял «косяк», прилипший к его губе и засунул в ноздрю. Так показалось, будет смешно. Вытер нож об рукав Пашкиной джинсовки, пренебрежительно сплюнул на пол и удалился.

Спустя полгода, когда район, взбудораженный жестоким убийством двоих детей, успокоился наконец, он зарезал девочку – ту, которую любил больше всего на свете. Мы встретимся после смерти, и ты уже не захочешь меня прогнать, – сказал Серёжка и ударил: сбоку, на уровне пояса. В печень. Сердце девочки прикрывал безумно красивый бугорок титечки, и он не решился испохабить эту красоту пусть и небольшой, но абсолютно чужеродной дыркой. А печень была где-то внизу, к тому же сзади. Да, это был, несомненно, правильный выбор. Девочка умерла не сразу, она некоторое время ещё плакала, стонала своим красивым, удивительно красивым голосом. А он сидел, положив её голову себе на колени, гладил пушистые волосы и пел колыбельную: баю-бай, баю-бай, пойди, бука на сарай! мою детку не пугай… Девочка затихла, он поцеловал её в губы и ушёл. В ту ночь он спал, безмятежно улыбаясь, и его мать умильно смотрела на своего жёсткого и грубоватого сына-подростка, думая, какой же он, в сущности, ещё младенец!