Это было видение, прекрасное, как полуденный сон в тени цветущей вишни.

Сначала он видел только изумрудно-зеленую траву, такую яркую, что она слепила глаза. По тонкому стеблю ползла божья коровка с семью черными точками на красном панцире. Под ее тяжестью травинка сгибалась все ниже и ниже, но божья коровка продолжала упрямо ползти вперед. Наверное, она думала, что движется вверх, совершает какую-то работу, перебирает ножками не зря, но на самом деле она не поднялась ни на сантиметр. Чем дальше она продвигалась к заостренному кончику, тем ниже нагибалась травинка. И все же насекомому казалось, что в этом есть какой-то смысл. Не может не быть. Ее движения были неторопливыми и уверенными, как у человека, наконец-то решившегося и начавшего долгий путь, быть может, длиною в целую жизнь.

Внезапно травинка чуть-чуть дрогнула. Коровка остановилась, прислушиваясь. Откуда-то издалека доносился нарастающий гул и страшный, ужасающий лязг. В ее цветущем зеленом мире таких звуков не существовало, им просто неоткуда было взяться. Самый громкий шум, слышанный ею до сих пор – это беспокойное стрекотание соседей-кузнечиков.

Гул все нарастал, и лязг стал более отчетливым. Гул был непрерывным, а лязг, напротив, – прерывистым. Одно это вселяло ужас. В ее мире все было бесконечным, как лето, главным свойством ее мира была текучесть, а сейчас она слышала мертвящую ритмичность, явно неживую, порожденную каким-то невиданным чудовищем, механическим и бездушным, как сама смерть.

Она быстро перебирала лапками, стремясь как можно скорее достичь спасительной верхушки, чтобы там, раскрыв панцирь, подставить ласковому потоку теплого воздуха, напоенного ароматами цветов и трав, прозрачные крылышки, трепетавшие в нетерпеливом ожидании полета.

Она бежала все быстрее и быстрее, а травинка сгибалась все ниже и ниже. И эти ужасные звуки, они обрели тугую разрушительную плоть, сделались сильными и упругими.

Травинка дрогнула... Чересчур сильно – божья коровка, не удержавшись на узком лезвии зеленого листа, упала на землю.

По широкому (можно сказать, бескрайнему – он простирался во все стороны до самого горизонта) лугу стремительно мчался черный, огромный, как дом, жеребец – олицетворение мощи и силы. Жеребец храпел, роняя куски белой, похожей на взбитые сливки, пены. Совершенно черный – ни единой белой отметины, с широкими копытами, безжалостно вырывающими из податливой земли комья нежной плоти. Хвост жеребца торчал параллельно земле, густые и жесткие, как проволока, волосы развевались на ветру.

В высоком седле сидел рыцарь. Бешеный аллюр жеребца заставлял его лишь слабо покачиваться. Всякий раз, когда копыта на мгновение касались земли, чтобы снова отправить огромное тело в полет, стальные доспехи, ослепительно блестевшие на солнце, издавали звучное звяканье. Жеребец шел ровно, не сбиваясь с ноги, поэтому звяканье было четким и размеренным, будто где-то зловеще тикали гигантские часы, отсчитывая последние минуты перед решающей битвой.