На левом предплечье рыцаря покоился прочный дубовый щит, окованный толстыми железными полосами, в правой он сжимал копье. Пока острый наконечник был задран вверх, словно рыцарь безуспешно пытался уколоть высокое голубое небо. Ножны, оплетенные алым шелковым шарфом, били жеребца по левому боку.

Позади и чуть справа, на маленькой гнедой лошадке, трусил оруженосец. Сейчас рыцарь не нуждался в его помощи, он был полностью готов к бою и решительно мчался навстречу опасности.

Герб... Что-то странное было нарисовано на щите рыцаря... Сорок шесть черных червячков, походивших на мохнатую букву «X», и еще один, сорок седьмой. Лишний. Маленький красный червячок.

Шлем рыцаря был прост и незатейлив, не украшен никаким пышным плюмажем, просто крепкий шлем из вороненой стали, сильно смахивавший на перевернутое ведро. Или – на шахматную ладью.

Твердой рукой рыцарь направлял жеребца вперед, к горизонту, горячил его острыми звездочками шпор, бил в крутые вздымавшиеся бока...

И жеребец яростно толкал застывшую от ужаса землю.

Наконец они достигли горизонта, и стало видно, что земля круглая. Черный силуэт жеребца попирал земной шар, и доспехи рыцаря переливались волшебным светом в охватившем его золотом сиянии.

Но там, за горизонтом... Там творилось что-то страшное. Перед ним простиралась совсем другая земля – пустая и безжизненная, лишенная яркой зелени травы, покрытая толстым слоем серого пепла.

А солнце, будто вырезанное из цветной бумаги, висело прямо посередине, одинаково бесстрастно освещая и ТУ и ЭТУ сторону.

Рыцарь осадил жеребца и замер. Верный боевой товарищ перебирал копытами, звал вперед, дрожал в предвкушении бранных утех... Но рука, сжимавшая узду, была тверда. Эта рука не ведала сомнений, нет. Ее не сводили мучительные судороги страха, и кровь, бежавшая по жилам, не стала холодней, но...

Рыцарь знал (Знал? Нет! Каждая клетка его тела ЗНАЛА об этом!), что дороги назад уже не будет. Он прощался с этим миром, миром маленькой божьей коровки, взбирающейся по листу. С семью черными точками, на счастье.

Он прощался и боялся обернуться назад. Возможно, если бы забрало было поднято, бесстрастное солнце могло бы разглядеть смятение и боль, исказившие его лицо.

Но скрывать лицо забралом – единственная маленькая привилегия, дарованная живущим ради подвигов. И рыцарь не собирался от нее отказываться. Поэтому со стороны могло казаться, что радость победы... и горечь поражения – это одно и то же, не кровоточащие раны, оставленные в сердце, а щедрые мазки, нанесенные на холст рукой живописца, неотделимые друг от друга, как свет и тень. Как добро и зло. Как алая кровь, бьющая из груди, и мертвенная бледность лица.