— Помню, конечно. — Пасу удалось меня удивить. — Но тебя-то что заставило о ней вспомнить?

— Процесс декомпрессии, — туманно ответил он.

— А подробнее можно?

— Когда мы с Рипли всплывали, Молчунья показывала нам на пальцах, на какой глубине следует остановиться и сколько ждать. Так вот, если написать это все на бумаге, то получились бы две колонки цифр. Причем в первой колонке цифры глубины постоянно уменьшались бы, а во второй увеличивалось бы время задержки.

Такая догадка заставила меня замереть на месте и вытаращиться на Паса.

— Ты думаешь, что год назад Жаб среди ночи ходил кругами и составлял таблицу декомпрессии? Да их же написано миллион! На кой нужна еще одна?

— Нужна, если речь идет о газовом аппарате принципиально нового типа.

Умел Пас выдавать информацию! Меня словно громом поразило.

— Думаешь, это Жаб в музее разделывает жидкостный аппарат на мясо?!

— Подозреваю, — спокойно ответил он. — Вот если бы у нас была та бумажка, можно было бы понять больше. Ты помнишь хоть несколько цифр?

— Нет.

Скорее всего листок, показавшийся нам бесполезным, навсегда был утерян, но мой мозг помимо воли приступил к решению неразрешимой задачи. В голове у меня пронесся шторм воспоминаний о нелегком быте салаги, о стирках, уборках, о смене формы. И я вспомнил!

— Листок у меня забрал Мичман, — сказал я. — Мы с ним работали на Северной Дальней, сидели в дозоре. У него не было бумаги, чтобы сделать «косяк».

— Так он ее скурил? — вздохнул Пас.

— Не знаю. При мне — нет. Помнишь, на рыбацком сейнере заглох мотор и они дрейфовали? Это как раз было наше дежурство. Когда объявили тревогу, стало не до «косяков».

Пас задумчиво почесал макушку.

— Слушай, а может, спросить у Мичмана? Вдруг он помнит, куда дел бумажку?

— Это вряд ли. Выкинул или скурил.

— Разве трудно спросить?

— Тебе надо, ты и спрашивай.