Не выдержав, я быстро обернулся и посмотрел на камеру — её тусклый глазок по-прежнему горел в темноте.
За мной следили.
Я ждал, но ничего не происходило. На мой стон не обратили внимания, я мог продолжать.
Я провёл рукой по изрезанной коже — гнойник немного сдвинулся к ране. Тогда я снова взял обломок антенны, зажав его между указательным и большим пальцами, и, сдавив кожу вокруг гнойника, сделал разрез — резким, судорожным движением — и как будто рассёк себе нервный узел.
Слёзы брызнули у меня из глаз. Я бросил обломок и конвульсивно сжал рукой плечо, словно только это могло спасти меня от болевого шока, не дало бы боли разойтись по всему телу, превратив меня в огромный комок разрезанных нервных окончаний.
Я лежал так долго — полчаса, час, может, больше — и всё это время стискивал своё разодранное правое плечо.
Когда боль немного стихла, и я почувствовал, что начинаю проваливаться в глубокую головокружительную темноту — теряю силы от усталости, — я отпустил плечо, и в этот момент понял, что на ладони у меня что-то лежит.
Я почти ничего не видел в темноте.
Я сжимал между пальцами что-то маленькое и плотное, похожее на яблочное семя, только ещё меньше в размерах. Я не мог поверить, что действительно смог вытащить это из своего плеча.
Вся правая рука была залита кровью. Я осторожно просунул её обратно в рукав и застегнул куртку. Перевязать было нечем.
Мне оставалось лишь ждать.
15
15
Всё вокруг заливал слепящий свет.
Я слышал чьи-то голоса, истеричные всплески сирены, шум работающих механизмов, но всё это доносилось откуда-то издалека и было слабым, едва различимым, точно окружавшее меня сияние, подобно кокону из пустоты, мешало звуку пробиться.
Далёкие приглушённые голоса звали меня, из сверкающего вакуума доносилось моё искажённое имя. Я хотел откликнуться, но не мог — мучительный приступ судороги сжимал мою грудную клетку.
Я попытался сделать вздох.
Искажённые, как от световой рефракции, голоса превращались в глубокое гортанное эхо — в монотонный гул, от которого ломило барабанные перепонки. Всё тонуло в свете. Из-за кислородного голодания голова моя отяжелела, а судорожная боль разрывала грудную клетку.
Но потом гул прекратился, и надо мной сомкнулась тишина.
Я вздрогнул и вытянулся, как во время агонии — в последней попытке набрать воздуха в грудь. Прошлое и настоящее смешались, время перестало существовать. Я не мог понять, что происходит сейчас, а что уже свершилось, что я уже никак не могу изменить.