Святая Раина спасла его, вспомнила правило, согласно которому он мог одолжить меч. Вспомнила и осмелилась, хотя понимала, чем грозит ей такая безрассудная смелость, но всё-таки осмелилась крикнуть ему. Она спасла Максима, своего заступника и покровителя. Спасла Сына Божьего.

Святая Раина… Лик её рисовал потом собственной рукой сам Максим. Рисовал, осенённый Божественным вдохновением. Не просто рисовал, каждый раз он создавал настоящее чудо. На этих картинах Раина была как живая, казалось, что она сейчас засмеётся, заговорит. А на тех картинах, на которых Сын Бога изобразил её грустной, там на её нарисованных глазах каждый день выступали настоящие слёзы. Выступали всегда в одно и то же время, когда солнце садилось за линию горизонта, именно в этот час она, пытаясь спасти Максима, погибла страшной смертью. Максим сам говорил, что спасла его и дала ему силы для боя её самоотверженная любовь. Раина, даже умирая, сумела тогда спасти его. Спасти, как он сам говорил, уже в третий раз…

Вот и тогда мой господин стоял у мольберта с кистью в руках. И наверняка опять рисовал Раину. По его улыбке я догадался, что эта Раина будет весёлой. И не совсем похожей на себя, у неё будут не только её черты, но и черты какой-то другой девушки, которую Максим оставил в Небесном мире. И по которой тосковал не меньше, чем по Раине.

Мой господин заметил, что я смотрю на него, и улыбнулся мне. Как бы тяжело ему не было, мне он всегда старался улыбнуться, и у меня всегда становилось тепло на душе от его улыбки. В такие моменты я готов был умереть за него. Вернее, я готов был умереть за него всегда, в любую минуту. И я почему-то твёрдо знал, что я, слабый и трусливый мальчишка, смогу это сделать, не дрогну.

Но тогда от улыбки моего господина мне не стало легче. Даже наоборот. Только что я, оглушённый неожиданным горем, пребывал в тупом оцепенении, а светлая улыбка Максима как бы разбудила меня, и я только теперь понял до конца, какая беда опять на меня свалилась…

– Леопардо! – позвал меня Максим…

Почему-то он обычно называл меня не моим настоящим именем Леардо, а немного удлинял его, или, наоборот, укорачивал, говорил “Лео”. Я, конечно, не имел ничего против, но меня разбирало любопытство, просто так он коверкает моё имя или с каким-то непонятным мне смыслом. Однажды я набрался смелости и спросил его об этом. И он даже из-за этого наглого вопроса не рассердился, не ударил меня и не приказал избить. Он никогда никого не приказывал бить и не бил сам. Разве что в бою, сражаясь за свою жизнь.

А тогда он не только не рассердился из-за моего вопроса, но даже извинился (это передо мной-то!), а потом рассмеялся и объяснил, что где-то далеко есть такие сказочные животные, лев и леопард, могучие и бесстрашные хищники. И что моё имя, может быть, неспроста напоминает названия этих животных, что в моём теле бьётся отважное, львиное сердце, что не случайно именно я, единственный из всего войска, нашёл тогда в себе смелость и силы выстрелить в ящера…