Миновало несколько недель, прежде чем Моэнгхус наконец заговорил с ним. Чужеземец выбрал самый подходящий момент: в ту ночь Найюр вернулся с обряда Весенних Волков. Найюр брел домой в темноте, пошатываясь от потери крови, и к его поясу была привязана волчья голова. Он рухнул у входа в якш своей матери, отплевываясь на голую землю. Моэнгхус первым нашел его и перевязал кровоточащие раны.

— Ты убил волка, — сказал раб, поднимая его из пыли. Лицо Моэнгхуса и темное стойбище вокруг него расплывались, но блестящие глаза чужеземца оставались четкими и неподвижными, как Гвоздь Небес. Найюру было очень плохо, и в этих чужих глазах он нашел постыдную передышку, тайное прибежище.

Потом он оттолкнул руки раба и прохрипел:

— Все было не так, как следует.

Моэнгхус кивнул.

— Ты убил волка.

«Ты убил волка».

Эти слова! Эти соблазнительные слова! Моэнгхус увидел его тоску и произнес то единственное утешение, которое могло утолить боль его сердца. Все было не так, как следует, но исход оказался таким, как должно. Волка он все-таки убил!

На следующий день, когда Найюр пришел в себя в полумраке материнского якша, Моэнгхус принес ему похлебку из дикого лука с крольчатиной. После того как дымящаяся миска перешла из рук в руки, сломленный человек поднял голову, распрямил плечи. И все признаки его рабства: смиренно согбенная спина, частое дыхание, испуганно бегающий взгляд — куда-то исчезли как не бывало. Преображение было настолько внезапным и полным, что первые несколько секунд Найюр мог лишь изумленно пялиться на Моэнгхуса.

Для раба было непростительной дерзостью смотреть в глаза воину. Поэтому Найюр взял дубинку для рабов и побил его. В голубых глазах не было удивления, и все время, пока длилась экзекуция, они продолжали смотреть в глаза Найюра с пугающим спокойствием, словно прощая ему… невежество. В результате Найюр так и не сумел по-настоящему наказать его, точно так же, как не сумел вызвать в себе должного негодования.

Во второй раз, когда Моэнгхус снова посмотрел ему в глаза, Найюр избил его очень сильно — настолько сильно, что мать упрекнула его за то, что он нарочно портит ее имущество. Найюр объяснил ей, что этот человек вел себя нагло, но сердце его сжалось от стыда. Он уже тогда понял, что его руку направлял не столько праведный гнев, сколько отчаяние. Уже тогда он знал, что Моэнгхус похитил его сердце.

Лишь много лет спустя поймет он, как эти побои привязали его к чужеземцу. Насилие между мужчинами порождает непостижимую близость — Найюр пережил достаточно битв, чтобы это понимать. Наказывая Моэнгхуса из отчаяния, Найюр продемонстрировал свою нужду. «Ты должен быть моим рабом. Ты должен принадлежать мне!» А продемонстрировав эту нужду, он раскрыл свое сердце, позволил змее вползти внутрь.