Святомир понял с полуслова — просунул ствол между двумя полешками и полоснул, по окну одной длинной очередью. Олег вскочил, резко замахиваясь и, пустив тяжеленную гранату в окно, рухнул наземь.

Мягко удавила взрывная волна. Треть стены вместе с окном вывалило наружу, какие-то кровавые лохмотья дымились на зубастых отщепах брёвен. Из дыры выскочил человек без лица и рук, остановился и рухнул ничком.

— Так?! — торжествующе рявкнул Святомир. И вдруг: — Утекут, Вольг!!!

Двое хангаров, перемахнув плетень, мчались в сторону сеновала. Святомир выстрелил, но промахнулся, а потом его ППШ умолк — кончился магазин. Бегавшие сложились почти вдвое, их спины еле мелькали среди зелени, и Олег, плюнув, вскочил и бросился следом.

Он был наготове и успел отбить удар сабли прикладом — оружие вылетело из руки хангара, он попятился, почему-то прыгнул на одной ноге, упал спиной в сено, сполз наземь, поднимая левую ногу, и Олег понял — хангар её подвернул.

Испуганное юношеское лицо со следами слёз и пота, в грязных подтёках. Из рваной раны слева на смуглом лбу текла кровь, хангар смаргивал, не осмеливаясь стереть её. Он вжимался спиной в сено, всё дальше и дальше, шевелил губами, не отрывая взгляда от лица Олега который стоял рядом с автоматом наперевес. Хангару, наверное, казалось, что он кричит в голос, умоляя не убивать его, пощадить, сжалиться… Он старался объяснить мальчишке с беспощадными светлыми глазами, что это был его первый поход, что он не убил ни одного человека в своей короткой жизни, что в далёком айале у него мать, отец и сёстры, что ему страшно — и не мог сказать ни слова.

А Олег смотрел на него, продолжая говорить с Йериккой. Вот он, занесённый волей случая на ТУ сторону. Такой простой, обычный… Но невиновен ли он? Даже если никого он ещё не убил — разве не на таких, как он, не на их желаниях и «мечтах» поднялась власть данванов? Чего он хотел от жизни? Жить «спокойно», «иметь» бабу, жрать, пить и развлекаться в нешироком диапазоне своей фантазии. И больше ничего не хотеть. И сделать так, чтобы никто не хотел большего, потому что неприятно ощущать, что сосед умнее, видеть, что он ищет что-то такое, чего ты и пожелать не можешь в силу своей ограниченности. Что ему за дело до звёзд, до книг, картин и открытий? Нет, он сам не убивал. Не будь войны, он бы так, может, и прожил в своём степном захолустье всю жизнь, никому не причинив вреда, и наплодил бы детей. И научил бы их быть такими, как он.

И этим-то он и страшен — своей тупой, почти добродушной ограниченностью, своим нежеланием знать хоть что-то, выходящее за пределы своего мирка. Страшнее тех, кто открыто называет себя твоим врагом и знает, почему сражается против тебя. Только благодаря таким — и не обязательно хангарской крови — и сидят на шее у Мира данваны.