— Акка, — прошептала Эсменет, — я ношу его ребенка. «Шлюха есть шлюха».

Ахкеймион прошел мимо скопища айнрити, мимо сигнальных огней шрайских рыцарей — тень, отбрасываемая солнцем иного мира. Он помнил крики и рушащиеся стены Иотии. Он помнил, как разлетались коридоры из камня и обожженного кирпича. О, он знал мощь своей песни, грохот своего голоса, сокрушающего мир!

И знал горькое упоение мести.

Огромное дерево высилось на фоне ночного неба, древний эвкалипт, слишком древний, чтобы не получить собственного имени. Первой мыслью Ахкеймиона было подпалить его, превратить в пылающий маяк — погребальный костер для предателя, для совратителя!

Ахкеймион прокрался к дереву, на подстилку из опавшей листвы. Там он сел, обхватив руками колени, и принялся раскачиваться взад-вперед. Он чувствовал, что Люди Бивня привязали три хоры к бронзовому обручу.

Еще там была она, невозможность, обретшая плоть.

Мертвая Серве.

И там был он, привязанный к ней, рука к руке, грудь к груди.

Келлхус… Нагой, медленно вращающийся, как будто кольцо распутывало длинную нить его жизни.

Как такое могло произойти?

Ахкеймион перестал раскачиваться и застыл. Он слышал, как поскрипывают ветви под порывами ветра. Он чувствовал запах эвкалипта и смерти. Тело его успокоилось, превратившись в холодный сосуд ярости и горя.

На площади, перед оцеплением шрайских рыцарей, толпились тысячи людей, они пели гимны и погребальные плачи по Воину-Пророку. Голос флейты рассек назойливый шум; он блуждал, стелился, поднимался до горестного крещендо, творил безбожную молитву, вопль, почти животный по своей силе.

Ахкеймион обхватил себя за плечи.

«Как такое могло…»

Пальцы крепко прижаты к глазам. Дрожь. Холод. Сердце, словно груда тряпья на холодных камнях.

Он поднял голову к объекту своей ненависти. По щекам струились слезы.

— Как? Как ты мог предать меня? Ты… Ты! Два человека — всего два! Ты ж-же знал, насколько пуста моя жизнь. Ты знал! Я н-не могу понять… Я пытаюсь и пытаюсь, но не могу понять! Как ты мог так поступить со мной?

Образы клубились в его сознании… Эсменет, задыхающаяся под натиском бедер Келлхуса. Касание тяжело дышащих губ. Ее потрясенный вскрик. Ее оргазм. Они оба, нагие, сплетенные под покрывалами; они смотрят на огонек единственной свечи, и Келлхус спрашивает: «Как только ты терпела этого человека? Как ты вообще дошла до того, чтобы лечь с колдуном?»

«Он кормил меня. Он был теплой подушкой с золотом в карманах… Но он не был тобою, любовь моя. С тобой не сравнится никто».