Шам достал откуда-то из скафандра туго забитую кривую папиросу и прикурил от зажигалки, лежащей на столе. Стал пускать дым ноздрями. Запахло афганской травой.

– Дома были родители, на службе коллеги – много лишних ушей. А у некоторых вообще не было телефона. Поэтому по ночам многие бежали к ближайшей телефонной будке и звонили из нее. Орали в трубку часами, до хрипа, пока не пропадал голос. А утром некоторые из них сами пропадали пропадом. Сначала никто ничего не замечал. Потом среди эфирщиков поползли слухи. Слухи о Черном Номере. Этот номер в Эфире кричали голоса тех, кто пропал без вести в ночных телефонных будках Ленинграда. И тот, кто записывал этот номер в свой блокнот, тот, кто звонил по этому номеру и договаривался о встрече – через время тоже начинал выкрикивать этот номер. Но на работу и в школу эти люди больше не ходили. И дома не появлялись. Потом поползли слухи, что этот номер телефона зарегистрирован в сгоревшем во время Блокады доме…

Шам поперхнулся дымом и затушил папиросу в пепельнице:

– А потом появилась пословица: «Без окон…

– …без дверей, полна горница Нелюдей», – договорил за него Кровник. Он смотрел на Шама без интереса.

– Ты знаешь, о чем я, да? – спросил тот.

– А ты сам-то знаешь, о чем ты?

– Я знаю.

– Тогда ты, наверное, знаешь, что это был за дом?

– Знаю, – кивнул Шам, – Это было заколоченное здание. Здание с наглухо забитыми окнами и дверями. Законсервированный на время Блокады кинотеатр.

– Тогда ты, наверное, знаешь, почему он сгорел? – спросил Кровник.

– Его сожгли, потому что там были они.

Кровник молчал.

– Ты же понимаешь, о чем я? – спросил Шам, – О ком я? Да?

– Тик-так, – сказал Кровник, – Тик-так.