— А дураки все. Людям, какую мысль в голову вобьешь, такую они и будут думать. Я вот им про себя такую чушь порой плел, выставляясь черт знает в каком свете… и ничего, — во все, как в чистейшую правду верили. Такое они себе в головах обо мне мнение низкое или высокое выстраивали, внимая моим легендам и взирая на мои справленные доказательства. Судили обо мне, опираясь, на мое поддельное прошлое, кишащее придуманными предками и пристанищами. А я что? Какой есть, такой и есть, — в какую бы личину не облачался, какими бы бумажками людям в лицо ни тыкал.

— А какой у тебя отец, Ян?

Я спустил с плеч куртку и показал Войцеху светлые шрамы, оставившие следы на руках и лопатках. Поляк свел мощные плечи, словно мой отец и ему по спине прошелся.

— Это он тебя так?

— Он. Проводом. Видишь, от штепселя след остался? Чуть шкуру с меня ни спустил.

— А за что?

— За вранье. Не терпит он вранья. Честный он очень. Такой же честный, как жесткий.

— А зачем ты такому отцу врал?

— Я выживал, Войцех… только выживал. Он считал, что его сын должен вырасти сверхчеловеком. А я не справлялся. Я, вырастая, становился «волком», а не человеком.

— Ты стал сопротивлялся?

— Я долго ждал своего часа, долго терпел его. А когда вошел в силу, — стал с ним воевать. Он жестоко бил меня, Войцех. Он вбил мне в голову жесткие установки… только он же их из моей головы и выбил.

— Ты его избил?

— Нет. Просто, когда он меня проводом выпороть решил… я тогда провод у него из рук вырвал и ему под ноги швырнул. Сказал, что — хватит у него духа убить меня, — не хватит сил.

— А он что?

— С тех пор меня и пальцем не тронул. Но смотреть на меня стал, как на покойника пропащего. С тех времен мне никто ничего добровольно не давал, и я все брал своей волей, выбивал своей силой. Отец мне свободу предоставил, и я на волю вырвался. Только воля моя болотом бедности и бесприютности была. Я добивался всего, что мне требовалось, но такими средствами, что…

— Не далек от тюрьмы был?

— От тюрьмы — далек, а от утраты человеческого облика — близок. Я не только сильным стал, но и рассудочным, и скрытным. Меня школа жизни так закалила, что меня по закону наказать никто не мог… и не по закону — никто не мог. К совершеннолетию я готов был окончательно в себе человека убить и выживать только «волком». Но меня армейцы под руки взяли и отправили черт знает куда, стране служить. Я им не сопротивлялся особо — мне все равно было. Я был уверен, что и на краю света свой кусок урву, а ничего другого мне и нужно не было. Когда я к командиру своему попал, — никого я не боялся, никому не верил. А командир у меня умный был. Быстро он понял, кто я такой… и быстро мне человеческий облик вернул.