Те, кто сумел добраться до древнего Города и припасть к ступеням Масджид Набави, Масджид Пророка, оставались в Медине надолго. Отдыхать. Отъедаться. Пить воду – вдосталь. И раздумывать: а не будет ли проще рискнуть пожитками, свободой и головой, выбрав обратную дорогу через Бадр к Куфе. Возвращаться в могильную тень Хиджаза не хотел никто. Говорили, что дно ущелий вдоль тропы сплошь выстелено костями паломников, а по ночам к путникам прибиваются кутрубы и гулы. Невыспавшиеся, дрожащие люди не сразу замечали, что в караване прибавлялось путников. А потом оказывалось слишком поздно: они сбивались с тропы, обнаруживали себя в каком-то глухом ущелье, а когда тени удлинялись и солнце меркло, к ним выходили неупокоенные души и джинны. В Медине долго показывали юношу, бродившего от масджид к масджид в затрепанном, потерявшем белизну ихраме. Бедняга повредился в уме в проклятых горах: его подобрали на дороге – окровавленного, грязного, лепечущего несуразности. Вроде как всех его спутников убили и сожрали гулы – уже потом рассказывали, что незадолго до того в Хиджазе пропал большой караван. Безумец смертельно боялся темноты и с наступлением сумерек начинал подвывать и жалостно плакать. Его из жалости пускали в притвор, где верующие складывают перед намазом обувь. Он трясся там до самого утра, считая забытые шлепанцы и то и дело оборачиваясь на горящий фитилек масляной лампы.

Еще рассказывали, что в последние десятилетия оазисы в долине Медины скукоживаются под призрачным дыханием страшных гор – все сохнет на корню, и никакие молитвы не могут защитить умирающий Город. Два карматских налета оставили после себя почерневшие камни пожарищ и пустые жилища. Зажатая между двух скальных стен Медина медленно превращалась в неспокойное кладбище, заросший сорняком пустырь, который всегда остается на месте покинутого жилища. Из лежащего в тени горы Ухуд города не было выхода – ведущая к Ятрибу дорога тоже обещала смерть. Возможно, более мучительную, чем от меча или голода.

– Мы в западне! – взвизгнул Лайс и шлепнулся на циновку. – Мы все погибнем!

Ужас их положения дошел и до аз-Захири: языковед плюхнулся рядом с бедуином и жиденько, скудно истекая слезами, расплакался.

– Ты же смертный, Лайс, – усмехнулся Тарег. – Ты все равно умрешь – не все ли тебе равно, когда?

И надкусил еще один финик. Бедуин обиженно надулся и принялся скрести в волосах под куфией. Аз-Захири всхлипнул:

– А ты почему хранишь такое спокойствие, о сын Сумерек? Мой жизненный срок истек задолго до того, как я отправился в хадж, – мне, ничтожному, уже давно перевалило за пятьдесят! Но ты-то можешь жить вечно!