— Радиостанции плохо работают, — жаловался он (они сидели с Романовым на крыльце дома мэра). — Вообще без связи останемся… У пожарных вертолет оставался, подняли они его в зиму. Что ты думаешь — разбило…
— У нас та же история, — ответил Романов. Он уже привык к тому, что Горенышев бесконечно жалуется. Это было не от беспомощности, а скорей попытка показать собеседнику, как много надо сделать, заставить его проникнуться серьезностью ситуации. — Вы, главное, о людях тут, на месте, позаботьтесь. Чтобы пересидеть. Просто пересидеть несколько лет.
— Да пересидим… — Горенышев проводил взглядом двух девчонок, промелькнувших на велосипедах в конце его тупичка, на площади. И неожиданно спросил: — Слушай. А… дальше? Дальше ты что мыслишь делать?
— Дальше мы не пойдем, — ответил Романов. — Только до вашего нового моря. А дальше… дальше что. Дальше Бурея… и вдоль берега Охотского — видимо, все мертвое. Там на берег плеснуло крепко. Через недельку к вам вернемся — и в обратный путь. Нам еще добираться, а до… — Романов хотел сказать про осень, но задумался.
— Интересно, Магадан цел? — спросил Горенышев, потирая колени. — Или… как Николаевск?
— Хотелось бы знать… — Романов вдруг выматерился: — Сидим на крохотном кусочке России и ждем зимы… аж страшно становится!
— Угу… только ведь я тебя не про это спрашивал. Про «дальше»-то. Так как? Дальше?
— А все-таки ты коммунист, дядь Никит, — задумчиво сказал Романов. — Даром что партбилет положил…
Горенышев хмыкнул:
— А если даже и так? Ты мне скажи, чем он плох был — коммунизм?
— Тот, про который тебе говорили? — уточнил Романов и, дождавшись кивка Горенышева, ответил: — Партией, дядь Никит. Пар-ти-ей. Коллективным решачеством. И коллективной безответственностью, следовательно. Возразишь?
— Нет, — буркнул Горенышев. — Было такое. И все?
— Не все. Еще тем, что после Сталина уж слишком много плясать вокруг «простого человека» начали. А по мне, так вот что: если кто простой — тот и вовсе еще не человек.
простой— Есть такое. Хорошо. Согласен. Все теперь? Или третье есть? — В голосе Горенышева не было ехидства, только интерес. Настоящий и глубокий.
— Третье есть. И последнее. Главное — всех накормить, обуть, одеть, согреть, позволить учиться. Это — главное. Но за этим идет не «улучшение быта». А расширение горизонтов. Всех и всяческих. И тогда быт наладится сам. Автоматом. А если начать людей с узким кругозором уже не кормить, а закармливать, не одевать-обувать, а позволять заболевать вещизмом… тогда рано или поздно такая политика заботы о левой пятке «приведет в конце всех в один конец». Потому что сытый, обутый, одетый и с денежками в кармане мещанин хуже любого зверя. Хуже самого себя, озабоченного, где пожрать. У него фантазии прут. Но — мещанские. Вот тебе и третье. Вот этих трех вещей я в новом мире не допущу. И я не один такой. И я не фантазер беспочвенный. Так как?