– Серафима Сергеевна управится, – шепнул себе профессор, выцеливая ученика. – Она в Карманове идеально сработала… Да и на ногах…

Потёмкин согнулся, словно кто-то с силой ударил его в живот. Выбросил вперёд руку, словно умоляя невидимого соперника о пощаде…

* * *

Не хотелось верить, что ошибся, просчитался. Виктор так отчаянно вызывал на себя Юргена Вольфа, что поначалу растерялся от обрушившихся на него чувств и воспоминаний. А чем иначе мог объяснить товарищ Потёмкин, что дрогнул – до боли ощутил всем существом чужое чувство, упал на колени, закрыл руками лицо, по которому заструились – не его, чужие – слёзы. Советские военные маги не плачут. Он не плакал, когда погибали его бойцы, когда Сима – его любимая, хорошая, верная девочка – смотрела полными отчаяния глазами из-за невидимой стены, за которой он запер «серафимов» под Кармановом. Он не плакал, когда наблюдал из машины за тем, как девчата из его седьмой группы шли за гробом, в котором лежала восковая кукла, и оплакивали своего учителя. Не плакал просто потому, что всегда знал: принятое решение – правильное. Решил – и отрубил, отрезал. Не плачут по волосам, снявши голову. Много раз в своей жизни говорил Потёмкин «Прости», говорил «Сожалею» и «Жаль», но не сожалел никогда, не позволял ставить себе в колёса палками вечные «если бы» да «кабы». Нельзя военному, а тем более боевому магу сомневаться в своём решении – и Виктор Арнольдович не сомневался.

Отчего же тогда вместо руководителя группы «Зигфрид» прицепился к нему Отто фон Штеер? Что общего со своим вечным сомнением и сожалением отыскал католик Отто в душе ярого атеиста, верившего только в науку и силу воли?

Отто верил во всё то, чего не признавал Виктор: верил в Бога и добро, в покаяние и совесть, в грех и сожаление. Не верил лишь, что за сотворённое им может быть прощён. Память фон Штеера – «И как он, такой совестливый, дослужился до гауптмана?» – подумалось Виктору – сохранила всё: каждый приказ, отданный против совести, каждого мертвеца, за чью смерть ответственен был Отто, каждую преданную женщину, каждую материнскую слезу.

Фон Штеер обрушил все эти жалящие, как осы, воспоминания на врага, вколачивая ему в мозг одну лишь фразу: «Как с этим жить? Как с этим жить? Как ты живёшь с этим?»

Словно тайные шлюзы открылись где-то внутри, в чёрных тоннелях естества, о которых и не подозревал Виктор Потёмкин. Выжгла едкая совесть мёртвого фашиста печати, которыми оградил себя Отец. И хлынуло всё – страшное, былое, пережитое и похороненное. Преданное доверие девчат, отправленных им под формулу, сдержанная благодарность магов, которых он послал в Карманов разобраться с «серафимами» – послал на смерть… Страшный, остановившийся взгляд парнишки-наводчика, что сгорел на этом самом холме, когда засбоил Гречин.