— Да и вы тоже, Борис Борисович.

— Хотелось бы верить… Очень хотелось бы… Ну, здравствуй, разведчик!

— Здравия желаю, господин генерал, сэр! — гаркнул я, вытянувшись по стойке смирно.

Батя только усмехнулся.

— Ладно, будем считать, что выпендреж состоялся и самолюбие удовлетворено. Теперь — по делу. Честное слово, времени катастрофически мало. Его всегда мало, а теперь — особенно…

— Война–то кончилась.

— Да, кончилась… Взяла — и в один момент кончилась… Помнится, на Усть–Ордынке мы были на «ты», — сказал он.

Мне тоже помнилось. И еще я помнил, что когда генерал начинал говорить вот так, не заканчивая предложений, это означало у него крайнюю степень усталости. Я помнил, там, на Усть–Ордынке, в нашем последнем бою на Хантайском нагорье, он вообще не заканчивал предложений. Говорил два–три слова — и все. Но — понимали…

— С тех пор много воды утекло, — нейтрально ответил я.

— Это точно… Все течет, все меняется и, что удивительно, никак не изменится…

А вот это уже что–то новое! — отметил я про себя. Философствующий Батя — этого я не припомню. Он всегда был слишком конкретным, чтобы снисходить до абстрактных рассуждений, да еще в сопровождении вздохов–выдохов. Орел–командир, слово — серебро, молчание — золото, каждый взгляд — приговор без права обжалования…

Укатался Сивка? Нет, не похоже. Развивая лошадиную тему — на жеребце с такой шеей и плечами еще пахать и пахать. Если, конечно, кому–то придет отчаянная мысль его запрячь. На свою голову.

В сущности, с тех пор, как мы всерьез собирались умирать на Хантае, где больше не оставалось надежд на победу, только злость, обреченность и свобода, абсолютная свобода в этой злой обреченности, Батя не сильно изменился. Это я сразу заметил. Все та же квадратная фигура, выпуклая грудь, бугристые руки и плечи борца, лобастая голова с вечной прической «колено любимой женщины». За густыми кустистыми бровями, неожиданно развесистыми на бритой голове, прячутся все те же внимательные карие глазки.

И еще — ощущение мощи, пружинная, концентрированная сила, что всегда чувствовалась в каждом его движении. Таких, как он, кажется, не берет само время — и в двадцать, и в сорок, и в шестьдесят они выглядят почти одинаково. Одинаково сильными и несгибаемыми.

Как был несгибаемым, так и остался… Хотя для политической фигуры это вроде бы минус?

Нарядный генеральский мундир армии СДШ сидел на нем с привычным щегольством, словно он посвящает своему внешнему виду уйму времени. Мне доводилось видеть его и в штатском, и в полевом х/б, и в броне, так что могу засвидетельствовать — на нем все сидит подчеркнуто щеголевато. Причем все — как мундир…