– Я очень рад видеть вас, Юрюн Уолан!

– Садись, – я хлопнул по крыльцу. – Как здоровье?

– Спасибо, все хорошо. Я принес вам поесть.

По-прежнему стоя, Баранчай протянул мне берестяной короб с едой. Две ленты вяленой оленины, плошка с кислым молоком. Да, еще горсть сушеных рыбешек: мелочь, кожа да кости.

– Извините, – мой взгляд Баранчай понял правильно. – Чем богаты, тем и рады. Уважаемые гости жрут, как не в себя!

Слышать такое от блестящего, изумительно вежливого Баранчая было по меньшей мере странно. Должно быть, у меня отвисла челюсть, поскольку Баранчай мигом поправился:

– Я хотел сказать: много кушают. Очень, очень много.

Сейчас он не был блестящим. Потускнел, пообтрепался. Шелушилась кожа на скверно заживших язвах. Движения замедлились, словно тайная болезнь высасывала из Баранчая остаток сил. Не знаю, что сказалось больше – последствия купания в паучьем колодце или нашествие буйных женихов – но вид Баранчая вызывал жалость. А может, паучий колодец и женихи – ерунда, пустяк. Может, дело в дяде Сарыне. Сколько же времени ты живешь Первым Человеком, дядя Сарын, если это шарахнуло не только по твоей жене, но и по твоему слуге?

– Вы ешьте, не стесняйтесь, – Баранчай сел, почти упал рядом со мной. Мои раздумья он счел добрым порывом души, запрещающим есть в присутствии человека, стоящего навытяжку. – Вы наверняка проголодались, уважаемый Юрюн Уолан. Как же славно, что вы вернулись!

– Ешь и ты, – я протянул ему ленту оленины.

Не споря, он взял мясо, но есть не стал. Оленину Баранчай отнес Нюргуну. Дождался, пока мой брат возьмет подношение, сунет в рот, начнет медленно жевать, вытер Нюргуну ниточку слюны, протянувшуюся на подбородок – и вернулся на крыльцо.

– Вы позволите?

– Молоко? Бери.

Треть плошки он выпил маленькими глотками, как горькое лекарство. Отставил плошку, вздохнул:

– Долго. Слишком долго.

– Что долго?

– Вас, уважаемый, долго не было. Мы уже и рукой махнули.

Я похолодел:

– Как долго?!

Из-за реки ползла гроза. Жирной, обрюзгшей тушей наваливалась на ранний вечер, подминала, пускала дурную кровь. Свора ветров сбивала сумерки в кучу. Пастушьи псы, ветра́ налетали с разных сторон, кусали небо за ляжки, лаяли, визжали. Все время, которое мы пробыли в аласе, царила сушь и жара. Перед тем, как я вошел в дом дяди Сарына, облачко-одиночка закрыло солнце, и лучи, вырвавшиеся на свободу, ярко взблескивали на фоне золотистой мглы. В окно, слушая восхваления своих достоинств, я видел, как мгла за береговыми скалами рассеялась, открыв взгляду наковальни, сложенные из белесых растрепанных перьев – гряду дождевых облаков. Они клубились, ворочались, лезли друг на друга, как жеребцы на кобыл, и я догадался, что ждет нас ближе к ночи.