Нюргун кивнул: защищу, мол. И мне ничего не осталось, кроме как взять сестру с собой. Она первая и услышала. Нет, не топот – ржание.

– Цыц! – велела Айталын, хотя мы с Нюргуном и так молчали. – Ну?

– Что – ну?

Да, ржание. Слабое, едва различимое. Ближе, ближе… С запада! Будь мои глаза камешками, я швырнул бы их в иззубренный горизонт без сожаления, лишь бы что-нибудь разобрать.

– Куда ты смотришь? – Айталын хмыкнула с отвратительным чувством превосходства. – Ты сюда смотри!

И ткнула пальцем в небо.

Стало ясно, почему нет топота. Я отлично помнил, как это – скакать по облакам. Они мягкие, все звуки гасят. Над западным хребтом клубились семицветные тучи, тянулись к нам длинными, распушенными на концах языками. Полоса угольной черноты, туго натянутая на рога острых пиков, светлела по мере приближения: свинец, волчья шкура, серый ноздреватый снег, млечная белизна. Там же, где края облаков подсвечивало солнце, блестел праздник: розовый и лиловый.

Они вынырнули из облачной дымки, и я не сумел сдержать горестный крик. Два коня. Два! И оба вороные! Мотылек, где ты?!

– Анньаса! – ударило в ответ, и я его увидел.

Мотылек несся первым. Белый на белом – я просто не сумел разглядеть его, слепыш землеройный!

– Давай, Мотылек! Давай!

Он мчался, летел, вкладывал в бег всю душу, две души, три. Вы не знаете, сколько душ у коней? Он приближался с каждым мигом, с каждым скачком, а позади Мотылька, не прекращая бега, схлестнулись в беспощадной драке два вороных жеребца. Один, пластаясь в галопе, блестел смоляным глянцем, другой – косматый, с широченной грудью – не отставал, теснил соперника корпусом.

– Ворон, – Нюргун встал рядом со мной. – Люблю.

– Где ты оставил Ворона? – спросил я. – В засаде, что ли?

Мой брат неопределенно махнул рукой:

– Там.

– Где – там?

– У мамы.

– Дома, что ли?

– Нет. У мамы.