Но сдаваться он не собирался, отец знал, что сейчас в его руках находиться жизнь его любимой и уже единственной дочки – Любки, Он ухватил рядом стоявшие грабли и страстно начал бить ими по засову, пытаться двигать задвижку.

Шум толпы односельчан, был где-то уже совсем рядом и даже можно было различить их голоса.

«Жив не буду, а открою, – думал он, – Не отдам я тебя Любка! Не отдам!» Старик со слезами на глазах, с последних сил: всё бил и бил, деревянной палкой грабель по задвижке – засов пошёл и немного открылся, Всё его внимание было приковано только к затвору, который был как заколдованный, и не хотел отпираться, Затуманенный разум Афанасия крутил одно и тоже: «Врёшь! Врёшь! Не отдам, не отдам, я тебе Любку!.» – заливался слезами старик и ещё крепче ухватил грабли; и не обращал внимания на ту невыносимую боль в ногах, он поднатужился и с громким, хриплыми криком души – лихорадочно забил по железной планке засова, Удар за ударом, ещё один удар – засов вроде бы сдался: скрипнул и немного отодвинулся.

– Афанасий, что с тобой? – услышал он как эхом вдали, голос сельского кузнеца, и в ту же секунду, проклиная себя за то, что привёл в дом зверя; старик громко закричал и отдал душу, на этот самый нужный, самый важный, решающий всё, роковой удар – с громким лязгом, открывающегося засова: штырь сломал перегородку запора и отлетев на два метра, забренчал о металлическое ведро.

Бездыханное тело Афанасия, с застывшей, улыбкой умиротворения, скатилось на пыльную землю – прикрыв собой, роковой след[29], валенок Готфильда.

Дверь сарая распахнулась, и оттуда выбежал Тузик, он первым делом, подбежал до тела старика и обнюхал мёртвое тело, Крестьяне замерли у ворот не смея и пошевелится, кузнец опустил топор. попятился назад, но толпа давила со всех сторон; и ему только оставалось топтаться на месте, но в мыслях, он крестился за всех, Кобель поднял морду и с тихим, зловещим горкотаньем – обнажил пятисантиметровые клыки; тяжёлый взгляд, его, в секунду налившихся кровью глаз – едким комом, прощупал желудки крестьян, Филимоновна тотчас потеряла сознание.

Но они ещё не знали, да и даже не догадывались, Тузик поднял морду вверх, и леденящий душу вой полетел, эхом: разбивая ментальные преграды, божьих созданий и творений – багряный восход скорбил вмести с ним, а лёгкие порывы ветра разносили эту горечь ещё дальше.

Тузику не надо было ничего объяснять, он и так знал: его Любка в опасности и ей надо его помощь, И сейчас был тот самый момент, когда он мог сполна дать волю своей ненависти, к этому незнакомцу, который посягнул на святое святых, этой собаки.