Хенрик шел первым. Я за ним. Он уже был на нижней площадке, когда я окликнул его.

— Хенрик!

Он застыл на месте.

— Без паники. Нас пока еще никто не тронул. Так что не делай глупостей.

— Что же мне, дожидаться, пока нам глотки перережут?

— До этого пока еще не дошло, верно?

— Дурак ты, Олаф, — грустно сказал Хенрик, — прекраснодушный дурак.

В гостиной было темно. Я наткнулся на стол — он почему-то стоял совсем не там, где вечером, но я что-то не помнил, чтобы его передвигали. Пока я, чертыхаясь, обходил его, Хенрик миновал меня и направился прямиком в угол, где стоял стул, на который мы вчера свалили оружие.

— Тут его нет, — сказал он почти в полный голос, — пусто.

— На стуле нет? Ну посмотри на полу.

— На стуле? Да тут и стула-то никакого нет.

Карс, который стоял рядом со мной, недоуменно оглядывался.

— Я ничего не понимаю, Олаф, — наконец сказал он.

— Кто из нас видит в темноте? Я, что ли?

— В том-то все и дело. Я не понимаю того, что вижу.

Хенрик оставил бесполезные поиски оружия, подскочил к камину и поднес зажигалку к дровам. Они вспыхнули, точно сухая солома, и пламя озарило комнату.

Комнату?

Я не увидел ни черта из того, что тут было вечером…

Не комната — скорее пародия на комнату, на дом; вместо давешних занавесок окно застилала какая-то рваная серая тряпка — подойдя поближе, я понял, что это плотная паутина. Покосившийся стол на трех ногах мрачно высился совсем не там, где он стоял вчера вечером. Проваленные половицы зияли черными дырами, точно челюсть с выбитыми зубами. В углу свалены какие-то бесформенные груды тряпья; дверь, провисшая на одной петле, медленно раскачивалась при полном отсутствии ветра.

У меня подкосились ноги.