Покончив с едой, Вивенна откинулась на спинку стула и закрыла глаза. Она достигла той степени изнеможения, когда и заснуть нелегко. То, что каморка была очень мала, тем паче не помогало. В ней даже не удавалось вытянуться в полный рост.

Вашер не преувеличил, когда сказал, что работа предстоит напряженная. Остановка за остановкой, встреча за встречей. Вивенна выступала перед идрийцами, урезонивала их, заклинала не подстрекать к войне Халландрен. Никаких ресторанов, как с Дентом. Никаких обедов с разодетыми людьми под охраной. Только усталые работяги, мужчины и женщины, группа за группой. Многие из них не роптали, а то и вовсе не проживали в трущобах. Но они были частью идрийской диаспоры в Т’Телире и могли повлиять на друзей и близких.

Вивенне они нравились. Она им сочувствовала. Такая деятельность пришлась ей куда больше по душе, чем прежняя, с Дентом, а Вашер, насколько она могла судить, вел себя честно. Она решила довериться чутью. Решение было ее личным и означало, что до поры она будет помогать Вашеру.

Он не спрашивал, охота ли ей продолжать, – просто водил ее с места на место, рассчитывая на поддержку. И Вивенна не подводила, встречаясь с народом и вымаливая прощение, как бы тяжело это ни давалось. Она не знала, сумеет ли исправить уже содеянное, но была готова попытаться. Такой решимостью она добилась некоторого уважения со стороны Вашера. Тот выказывал его куда неохотнее, чем Дент.

«Дент постоянно морочил мне голову». Вспоминать о нем было по-прежнему нелегко. Разум отказывался признать очевидное. Вивенна подалась вперед, уставившись на голую стену в своей клетушке. Ее затрясло. Хорошо, что она так напряженно трудилась. Это позволяло не думать о неприятных вещах.

Кто она? Кем себя считать, когда пошли прахом все ее прежние старания с ипостасями? Ее уже не назовешь самоуверенной принцессой Вивенной. Тот человек умер, остался в погребе при окровавленном трупе Парлина. Ее уверенность проистекала из наивности.

Теперь она понимала, как легко ее провели. Знала цену забвения и успела вкусить мрачных истин подлинной нищеты.

Да, но той, другой, она тоже не могла себя считать – бродягой, воровкой, забитой тварью. То была не она. Те недели казались сном, навеянным одиночеством и предательством, подпитанным превращением в бесцвет и удушающей болезнью. Притворяться, что это стало ее подлинным «я», – значит пародировать истинных обитателей улиц. Людей, среди которых она пряталась и кому старалась подражать.

Что же оставалось? Была ли она кающейся, кроткой принцессой, которая склоняла голову перед простонародьем и обращалась к нему с мольбой? Отчасти это тоже игра. Она искренне сожалела, но превратила сломленную гордыню в орудие. Снова не то.