В мужском туалете семьдесят третьего этажа Курт, согнувшись над раковиной, опустошает желудок. Пока его рвёт, он думает о том, что вкус у прошлого — кислый, как у полупереваренной блевотины. Глаза жгут колючие слезы, плечи трясутся, хочется лечь на кафель и сдохнуть. В зеркале отражается что-то красное, взъерошенное, расплывчатое и очень несчастное.

Снаружи за дверью Лучик садится на пол, пачкая в пыли и без того грязные брюки, и ждет, терпеливо и понимающе. В руках у неё охапка бумажных полотенец, термос с кофе, пачка сигарет и пепельница.

В кабинете четыреста восемь среди разбросанных подушек спит Капитан, завернувшись в два пледа, как в кокон. Он снова совершил мальчишескую глупость, за которую позже ему, конечно же, будут обидно пенять, как какому-нибудь несмышленому неофиту: сбежал из лазарета, где его перевязали, накачали лекарствами и чуть ли не силой уложили в белую больничную койку. Но Капитан очень не любит больницы и лазареты, а ещё умеет ходить тихо, а ещё — посылать, когда надо, все правила к чёртовым дефектным дверям. Хандрить — так среди своих, потому что это очень паршиво и больно: постепенно восстанавливаться после того, как прорубил дверь. Не хочется, чтобы кто-то другой смотрел, как тело дёргают судороги. Нездоровая серость проступает на загорелом лице, ярко выделяя штрихи шрамов, отчего становится видно, какой Капитан усталый и истрёпанный. Четвёртая опускается рядом, пристраивая на капитанский лоб компресс из влажного полотенца, устраивается поудобнее и замирает. Она уже обнаружила пропажу своих сигарет, обычно лежащих на столике у окна, но, зная, кто их взял и для чего, ворчать не хочет.

Пока ждёт, разглядывает чужие шрамы, снова думая, что эти отметины — все, как один, от ножа. Будто кто-то когда-то с намеренной злобой кромсал по живому, а чего добивался — неясно. Потому что никакие рубцы и клейма такие правильные черты не испортят. И благослови, вселенная, все ворота и двери, закрытые и распахнутые, что сам Капитан этого не знает, в это не поверил бы и позволяет собой любоваться, полагая, должно быть, что пялятся на него по любой другой из сотни возможных причин, а не оттого, что красив он, такой изрезанный и суровый, до колик злобной и возмущенной зависти.

Все мужчины Идущих красивы, как грех — даже Прайм с лицом, жестоким и вечно нахмуренным, даже Ян со своей хромотой и сединами. И не знают об этом, хоть запри их в зеркальной комнате — счастливые, счастливые…

После совещания директорский кабинет воняет удушливым гербарием страхов. Поджав хвосты и притихнув, главы отделов и подотделов расползаются, оставляя Яна наедине со своим заместителем.