Ральф Вайерман перестал слушать. К собственному удивлению, он не чувствовал ни обиды, ни разочарования. Ни раньше, ни сейчас он ни на секунду не забывал о том, что его положение так же шатко, как стоящий на острие нож, и что принадлежащий ему мир может уплыть из его рук при первом же порыве свежего ветра над горами и океанами. Вышло так, что человеком, забравшим у него власть, оказался Майкл — Майкл, которого он никогда не понимал, чьи движущие мотивы оставались для него загадкой, в чьи дебри сознания он никогда не удосуживался заглянуть — хотя бы для того, чтобы узнать, насколько далеко там распространяется его собственная власть как отца, — сын рос стеснительным и неуверенным в себе, а ему и дела было мало.

Я привык думать только о том, что делаю сам, сказал себе Ральф. Я привык строить планы и претворять их в жизнь, и так продолжалось большую часть времени. Разве я забыл — как давно это было? — что уже на борту корабля-беглеца не хотел оставаться таким? Но у каждого случаются в жизни кризисы. Каждый теряет веру в себя и свои планы. Обычно это продолжается недолго. Потом я снова начал продвигаться раз намеченным курсом. Кто скажет, что заставило меня передумать?

И разве я передумал? Если я не могу ничего сейчас вспомнить об этом, то, может быть, этого и не случалось вовсе, может быть, я просто убедил себя в том, что это произошло? Кто сказал, что я обычно думаю то же, что делаю? Кто сказал, что мир устроен именно так, как мне кажется? Все, что у меня осталось, — это моя память, только на нее я могу опереться. Но память — великая изменница, и моя память здесь не исключение — может быть, мне все только кажется? Мог мой разум отредактировать прошлое, покрыть мхом все зубцы фактов так, чтобы они сделались зелеными и веселыми, гораздо более приятными на вид, чем были в исходном состоянии?

О господи! — вскричал про себя Ральф Вайерман, я узник своего разума, а мой разум вполне человеческий — всего-навсего человеческий, все так же пытающийся придать событиям вид более приятный, с которым я мог бы продолжать свое существование, старающийся так все организовать, чтобы последняя моя мысль под этим небом была радостной, а не печальной, — ох, ну почему именно это стало для меня предметом высшей необходимости! Почему я не понимал этого, когда был моложе! Но сейчас уже чересчур поздно — столько всего уже осталось позади. Изменить теперь ничего нельзя, все безвозвратно кануло в вечность. Или, может быть, я уже сделал это, изменил и исказил истину, и теперь в том безвременном и бездумном мире, куда я уйду, ставшим лживым и пустым, мне не будет покоя?