— Знаю. С протоколом я знаком не хуже тебя.

Ральф Вайерман вдруг вспомнил, что теперь должен привыкать думать о Томасе Хармоне в другом тоне. Он виновато оглянулся через плечо, но на лице его друга не было обиды, только нетерпение.

Люди не должны видеть, что я слаб, подумал Ральф. Он сосредоточился на этой мысли. Движения должны быть легкими, между одним движением и другим не должно проходить много времени, нельзя говорить резко, напряжение нужно тщательно скрывать… Нужно поставить себя так, чтобы с тобой считались, а не просто принимали в расчет, еще хотя бы некоторое, пускай краткое, время.

Но даже одна эта мысль оказалась для него непосильным бременем. Для того чтобы ее оживить, требовались фантастические усилия, а уж ему, в его-то возрасте, как было не знать, что любое действие должно стоить потраченных на него сил, иначе оно становится бессмысленным. Удивительно, думал он, вспоминая свои мысленные монологи Старца, что разум мой, с такой легкостью способный создавать воображаемые метафизические замки небывалой страны, пасует при попытке наладить контакт с реальным окружающим миром.

Он недовольно потряс головой. Увлеченный своими рассуждениями, он успел спуститься до конца трапа и теперь достаточно ясно видел стоящего впереди, рядом с капитаном, молодого человека. Лэмбли, полномочный представитель ОЦС на Земле, заметив Ральфа, повернулся и сделал шаг в сторону, а почетный караул — разношерстная группа землян в форме центаврианской армии с изготовленными вручную знаками отличия, нашитыми поверх знаков отличия ОЦС, — взял «на караул». И, возможно, потому, что все эти люди присутствовали здесь, но непосредственного участия в происходящем не принимали, и потому, что заговорил с ним только один молодой человек, и потому, что его глаза позволяли ему отчетливо различать только не слишком отдаленные предметы, Ральфу Вайерману вдруг почудилось, что пространство и время вокруг замерли, остановив свое извечное неразрывное движение. Он и молодой человек на мгновение застыли в безвременье друг перед другом, и сразу же вслед за этим все остальное время — все их прошлое, вся их совместно прожитая жизнь — обратилось в единый фрагмент, в котором уже нельзя было сделать обычных различий между одной частью, подталкиваемой сзади другой, более поздней частью, и выросло над ним башней наподобие тяжеловесного монолита, так что то место и время, где он и молодой человек сейчас находились, на мгновение стали чем-то большим, чем обычная формальная координата день-час-минута-широта-долгота, при помощи которой в обычной ситуации один человек может обозначить нахождение другого.