Он едва слышно зачмокал губами, словно высасывал мед из сот.

– И она сама придет, – добавил он.

– А если нет? – спросил Косолапый, поглаживая обрубок уха. – Я бы на ее месте не пришел.

– Тогда мы снимем его, отрубим пальцы и повесим на место. Она услышит его плач и пожалеет. Он будет орать и стонать, а мы – рубить его частями… и она захочет это прекратить. Ты не понимаешь. Ты – вэрриор. Она – герла.

– Герла… у нее даже бэбиков не было!

– Зато у нее есть сердце! – возразил Сиплый. – А у тебя нет. Она придет.

Он снова поковырялся ножом в казане.

– Хорошо ты живешь, Косолапый. Сытно, – повторил он.

Кусок мяса медленно перекочевал в рот шамана, в капюшоне снова зачавкало.

– В Тауне полно дичи, в домах не переводятся ништяки, герлы брюхаты, вэрриоры отважны и преданы… Ты же помнишь, кто дал тебе все это?

В словах шамана звучала угроза.

Косолапый перестал мять остатки уха и внимательно посмотрел на Сиплого.

– Беспощадный, – сказал он несмело.

– Кому ты обязан всем, что имеешь?

– Беспощадному.

– Ты же не хочешь, чтобы он разгневался?

– Конечно же не хочу, – фыркнул вождь. – Не тяни, Сиплый, и не пугай! Куда ты клонишь?

– Лекарство, которое все разыскивают, убьет Беспощадного, – просипел шаман и длинной струей сплюнул в сторону. – И челы станут взрослыми, и герлы, и киды, и даже бэбики когда-нибудь станут взрослыми людьми… И мы с тобой станем обычными челами, как все хантеры или вэрриоры, если нас не убьют до того. Зачем нам лекарство, Косолапый? Если Беспощадный умрет, мы станем как все! Ты не сможешь править, мои жертвы будут никому не нужны! Мы будем сами добывать себе пищу. Зачем нам другая жизнь, Косолапый? Тебе плохо в этой?

– Я думаю… – протянул тот.

Шаман внезапно отбросил капюшон, и Косолапый, давно привыкший к его внешности, едва не блеванул от вида бородавчатого розового шара, украшенного круглыми воспаленными глазами, показавшегося на свет – так это было неожиданно. Сиплый захлопал красными веками и показал мелкие подгнившие зубки – еще чуть-чуть и клацнул бы ими, как вольфодог, но на самом деле это было улыбкой. Во всяком случае, Сиплый так полагал.