– Твой отец признал, что обращался с тобой неправильно?

– Он извинился, сказал, что не хотел обижать нас с мамой, – хмуро ответил я, и Милли закрыла глаза:

– Это не признание вины. Это вроде «только не злись на меня».

Я поднял обугленный камень и швырнул в воду. Он упал, чуть не долетев до скалы, и поднял тучу брызг.

– Дэви, вину он может не признать никогда. Может, он никогда не сумеет.

Я нашел камень побольше и вытащил из песка. Этот бросок получился в два раза короче. Я начал выковыривать камень еще большего размера, но остановился.

– Я столько сил отдал!

Милли молча смотрела на меня – глаза блестят, уголки рта опущены.

– Так ты об этом говорила? Что я не смогу убежать от себя?

Милли кивнула.

– Это больно. Очень больно.

– Да, я знаю.

Я подошел к Милли и обнял ее. Пусть, пусть она обнимет меня, прижмет к себе, погладит по спине… Мне было так грустно, так невыносимо грустно…

Наконец я отстранился и сказал:

– Я готов обратиться за помощью. Ну, если мы вместе подберем хорошего психотерапевта.

– Конечно подберем.

Я слабо улыбнулся. Оказалось, улыбаться я способен, просто это очень, очень трудно.

Я прыгнул прочь и быстро вернулся.

– Что это?

– Гирлянда. Гавайская гирлянда из орхидей. – Я надел ее Милли на шею. – Это традиция, – добавил я, целуя ее.